Пушкинский фестиваль: кинематографично, необходимо, просто смешно

XXII Пушкинский театральный фестиваль в Пскове достиг «экватора», но еще рано говорить о его лидерах (а они всегда были, есть и будут – несмотря на отсутствие конкурса, что было всегда принципиальным моментом псковского фестиваля). Заметим, что после Оскара Уайльда от «Школы драматического искусства» началась абсолютно пушкинская часть фестиваля: «Роман в письмах» театра «На Литейном», «Руслан и Людмила» (проект «Открытая сцена»), «Сказка о золотой рыбке» псковского «дрампуша» и «Маленькие трагедии» два раза – от Государственного русского драматического театра Удмуртии и от Омского городского драматического театра «Студия Любови Ермолаевой».

Я специально ждала омские «Трагедии». Не для того, чтобы сравнить с ижевскими, нет-нет, зачем же. Тем более, что, как выяснилось, это было бы не милосердно по отношению к одной из постановок. Но ведь разница в подходах к одному материалу – это всегда интересна. По окончанию спектакля Омского театра, думаешь об одном: да какая там разница? Эти две «трагедии» не совместимы в душе одного зрителя, как гений и злодейство.

«Маленьких трагедий» Петра Шерешевского (Государственный русский драматический театр Удмуртии) легко коснулся в своем «Актерском дневнике» заслуженный артист России Виктор Яковлев. И сразу получил короткое порицание за дружелюбный отклик на этот «гадкий спектакль ижевцев».

Даже странно, что одно. Ведь что скрывать: с этого спектакля люди уходили толпами, причем по какой-то новой моде не в антракте, а до него и даже после. А это совсем уж огорчительно – ну не в кино же… Сидевшие рядом со мной три девушки вернулись после антракта со вздохом и цитатой из известного анекдота: «Деньги плОчены, надо есть, в смысле  - смотреть». Были и более осторожные высказывания: «А вам не кажется, что это – кризис искусства?» Нет, мне не кажется. За кризисом следует либо смерть, либо выздоровление. Работа Петра Шерешевского – это процесс, а не какая-то высшая точка в пушкинском театре (или, возьмем поуже, в биографии режиссера), после которой «или-или».

…или телевизионно?

Его «Маленькие трагедии» - это было даже в какой-то степени традиционно, если иметь в виду «осовременивание» Пушкина на уровне костюмов и декораций. Кого это нынче шокирует? Да в каждой первой нынешней постановке по Пушкину нет напудренных париков, рыцарских лат, испанских шалей. Двадцать лет назад на псковской же сцене в речи Вальсингама, у которого на лацкане пиджака сияла звезда Героя, кажется, социалистического труда (что уже выглядело архаизмом), проницательный зритель узнавал интонации тогдашнего псковского губернатора. А Моцарт и Сальери слушали великую музыку на бобинном (если я скажу катушечном – понятнее не станет, да?) магнитофоне. И вместе с бобинами крутились две чашечки, в одной из которых яд.

Я, впрочем, не очень точно помню. Но осталось ощущение намеренности, неестественности этого осовременивания.

И эта нарочитость, насильственность напрочь отсутствует в «Маленьких трагедиях» Петра Шерешевского. Вот лауреат Государственной премии и множества международных конкурсов, если не народный, то точно заслуженный (какие бывают звания у композиторов?) господин Сальери (потрясающий артист Юрий Малашин) в культурном ток-шоу отвечает на заранее заготовленные вопросы «зрителей». Отвечает пушкинским текстом. То есть ведущий зачитывает записочку: «Немного о своем детстве». И мы слышим бархатный голос мэтра, такой уверенно-ласковый, такой узнаваемый, что пытаешься угадать современный прототип. Особенно кажется знакомой та теплая интонация, по которой всегда безошибочно угадываешь, что о своем босоногом детстве лауреат рассказывает в тысячный раз:

Родился я с любовию к искусству;

Ребенком будучи, когда высоко

Звучал орган в старинной церкви нашей,

Я слушал и заслушивался — слезы

Невольные и сладкие текли.

Ловишь себя на двух моментах: что аплодируешь Сальери, как участник этого ток-шоу. И даже неожиданно начинаешь его любить как… Как «одно из достояний нашей культуры». Как ты привык любить, например, тех, кто написал всю музыку «к нашим лучшим фильмам», снятым задолго до твоего рождения. Второй же момент – более неожиданный: из-за этой покровительственной интонации пушкинский текст, который обычно производит просто магическое действие, не оказывает привычного влияния. Вообще никакого не оказывает. Ты даже пропускаешь его мимо ушей, как пропустил бы очередной телерассказ маэстро: сидит в эфире, улыбается, жив – и слава богу… И это происходит не единожды!  При том, что от спектакля невозможно оторваться. И в этом есть даже что-то нехорошее, неинтеллигентное – «залипаешь», как перед телевизором, которого у тебя, конечно, уже 10 лет нет, но ты знаешь все, что в нем происходит.

Возможно, это следствие режиссерской решимости: Шерешевский взял и без единого компромисса наложил Пушкина на нашу с вами современность. Не ее вписал в пушкинский контекст, а наоборот. Но при этом все герои нашего времени - и Моцарт (Вадим Истомин), и Дон Гуан (Михаил Солодянкин), и Барон (Николай Ротов) – остались действительно вечными пушкинскими персонажами.

И Барон становится героем ток-шоу «В гостях у Герцога» (а до этого мы его встретим на вокзале, куда прибудет Дон Гуан со своим слугой - Барон будет стоять у их столика в буфете с той неопределенной улыбкой бомжа, которого вот-вот турнут, но, возможно, что-то сунут в руку). И это какой-то невозможный температурный контраст – между воркующей интонацией коллекционера, счастливого вниманием телевизионщиков, и тем, что Барон говорит. А говорит он:

Тут есть дублон старинный.... вот он. Нынче

Вдова мне отдала его, но прежде

С тремя детьми полдня перед окном

Она стояла на коленях воя.

И ведущий-Герцог (Игорь Тиняков), выслушивающий истории Альбера (Иван Овчинников) и Барона в фирменный позе Андрея Малахова (одна рука подпирает другу, микрофон прижат к губам), после кончины Скупого рыцаря в прямом эфире почти восторженно произносит: «Ужасный век, ужасные сердца! Берегите себя и своих близких».

Об этом спектакле хочется говорить бесконечно. Рассказывать, как явился на зов Дон Гуана Командор (Андрей Демышев): с того света, как из командировки. Открыв дверь своей квартиры ключом, поставив портфель под вешалкой… Вызвав у любовников оцепенение, которое может вызвать лишь вернувшийся мертвый муж. Борщ, рюмка водки, Бродский:

По положению пешки догадываешься о короле.

По полоске земли вдалеке - что находишься на корабле.

По сытым ноткам в голосе нежной подруги в трубке

- что объявился преемник: студент? хирург?

И между Бродским обыденное обращение к Дон Гуану – «Дай руку» - и снова Бродский: «Линия на руке, пляска розовых цифр в троллейбусном номерке».

Да, об этом хочется говорить бесконечно. Сбиваясь в пересказ, жалея тех, кто не видел. Не понимая тех, кто ушел: ведь было так интересно! Так кинематографично (кто-то сравнил спектакль с «Онегиным» Кулябина, я сравню с фильмом Владимира Мирзоева «Борис Годунов»). Или, может быть, телевизионно? Перед телевизором, правда, не встают благодарные зрители, не устраивают ему овации… Но в этом театре потрясающе сильная труппа. И очень интересный режиссер.

«Всего два платья осталось»

Впрочем, город у нас, как известно, добродушный, «все спектакли кончаются бурными аплодисментами». Омские «Маленькие трагедии» тоже были вознаграждены. Причем им аплодировал полный зал: как бы там ни было, а спектакль шел без антракта. И в отличие от трех часов ижевских «Трагедий» всего-то сто минут. Но многим зрителям они дались страшно тяжело. И до сих пор не понятно, в чем оказался подвох.

Ведь режиссер спектакля Максим Диденко – это имя. Его мюзикл «Ленька Пантелеев» в 2013-м году, на минуточку, был номинирован на «Золотую маску». Он по Бабелю поставил балет-ораторию «Конармия» - вот так-то! И он внук Любови Ермолаевой, чье имя носит Омский городской театр, в котором и были поставлены «Маленькие трагедии», месса-парафраз.

Но на протяжении всех ста минут казалось, что в спектакле есть какое-то роковое расхождение. Скорее всего, между силами труппы и режиссерским замыслом. Потому что половина спектакля – это такой речитатив, который можно услышать при исполнении молитвенного правила. Особенно, если с молитвой хочется поскорее покончить, но прочесть нужно от и до – как в утренней зарядке сделать определенное количество повторений. Вся эта нарочитая «антитеатральность», отсутствие интонации и жизни вообще требует виртуозного исполнения… А исполнители с этим требованием справляются так, что это мучительно видеть.

В спектакле есть такой ход: вместо задника на штанге висят четыре больших платья – будущие саваны для прибывающих по ходу пьесы покойничков. Зритель догадывается об этом, когда в первое платье упаковывают Скупого рыцаря. Потом – Моцарта. И на лицах, склонившихся над мобильниками, чтобы узнать, сколько еще будет идти спектакль, написано: «Потерпи, дядя Федор, всего два платья осталось»…

Омский городской театр, к слову, действительно начинался как непрофессиональный. В Пскове есть народный театр «Слово», а в Омске был любительский Театр Поэзии – с 60-х годов XX века. И только в 1991 году он получил статус муниципального. Молодой еще проект, в общем.

О задорном и необходимом

Но не настолько, как проект «Открытая сцена», представивший «Руслану и Людмилу» - на большой сцене, но в узком кругу. Надо было все же поменять возрастные ограничения: на «Руслана» пусть бы шел зритель 14+, а на омские «Трагедии» 16+ (ижевские – это 18+ без всякого снисхождения). Пусть бы ребятня порадовалась своим! Взрослые же впечатления о спектакле можно изложить в двух словах – «Граф Нулин». Псковскому зрителю будет достаточно. То есть выходят на сцену молодые-красивые и сразу: «Пушкин!»

Только исполнители сказки имени не произносят, они просто держат портрет Пушкина в руках, пока некое дитя, очаровательно картавя, в записи читает «У Лукоморья дуб зеленый». Но нельзя не отметить, что проект Дениса Азарова все же как-то свежее нашего музыкального изложения. Моложе, что ли. Но дети трудятся с большим аппетитом. Они делают уморительные вещи: один рассказ о встрече Руслана с головой чего стоит. Кажется, в кино «Затерянный в Сибири» герой Зиновия Гердта излагает молодым зекам на фене «Ромео и Джульетту». Здесь, упаси бог, никакой фени. Но когда два подростка (по нашим временам, моложе 25 – подросток) рассказывают это «на своем», перебивая и дополняя другу друга, зритель в восторге! Хотя, кажется, за последние лет двадцать, должен бы подустать от таких литмонтажей и прочих – проектов, открытых репетиций, публичных читок. Но не устает. А вы говорите: капустник, квнщина… Народу нравится! Справедливости ради: когда это делают совсем молодые люди, которые учатся – это действительно прелесть как хорошо. Но, как считал Энди Уорхолл, надо что-то делать либо один раз, либо каждый день (но кому-то одному –  хочется дополнить классика поп-арта). А сейчас кажется, что две трети Руси театральной предпочитает «ролевым играм» хоровое исполнение, бегает по сцене в черном, с картонками в руках, на которых написано: «День», «Замок», «Когда я в шляпе, я Черномор» или «Некий херувим» (как в омских трагедиях). А остальная треть монтирует театр с кино, использует прочие мультимедиа и вообще – «новые технологии», кладет на лопатки классику и постоянно раздевается – хотя бы до трусов (кстати, практически все перечисленное присутствует в ижевских «Маленьких трагедиях», но не оставляет ощущения, что это штамп или «так модно, что даже не прилично»).

«Жуковский. Прощание» в постановке Андрея Андреева. Автор идеи Владимир Рецептер – руководитель Государственного Пушкинского театрального центра. О нем вспомнили перед спектаклем: заместитель председателя государственного комитета по культуре Псковской области Анна Бударина напомнила о «бессменном художественном руководителе» фестиваля – бессменном в течение 20 лет. Этот фестиваль у нас двадцать второй. Владимиру Эммануиловичу 14 февраля исполнится 80 лет. В этот день в Петербурге ему передадут благодарственное письмо от администрации Псковской области. А 7 февраля на малой сцене псковского театра его идею воплощал замечательный артист Сергей Барковский (это его третий приезд на Пушкинский фестиваль).

«Прощание» - это два письма Василия Андреевича Жуковского. Одно – отцу Пушкина, Сергею Львовичу. Другое – графу Бенкендорфу, начальнику третьего отделения… Слово, голос, текст – этого достаточно, чтобы увидеть последние часы Пушкина (даже комнату в мельчайших деталях), бледность Натальи Николаевны, неслышно появляющейся в дверях, но он всегда чувствует это появление, хоть и не видит ее! И просит увести…

И все это так напряженно и подробно, с таким плотным контактом с залом. И в то же время так щадяще, что вспоминаешь: «Правильно, правильно! Это же не нам, это отцу»…

Зато письмо Александру Христофоровичу беспощадно. При всех попытках Жуковского сдержаться. Читаешь его, то есть слушаешь, и в очередной раз вспоминаешь – Пушкин наше все. И для всех.  В нем всегда найдет себе опору сердце, жаждущее свободы. Сердце не менее, но по-другому горячее будет торжествующе размахивать цитатами из «Клеветникам России». Всё и для всех. Действительно, как солнце…

Елена Ширяева