Из Гробоположни, вестимо…

В псковских церквях не продают Пушкина и Гоголя. А вот Игоря Изборцева продают. Молитвословы и жития святых соседствуют с томиком под глянцевой обложкой. Наряду с иконками, ладаном и крестиками. И понятно, что не случайно.  Ведь Игорь Изборцев - не простой писатель, а «православный». Так и сказано в краткой аннотации: «известный православный писатель». А православным писателям разрешается нарушать орфографические правила. Поэтому и ошибка в названии: «Ангел безпечальный» - вовсе не ошибка, а особый знак, концепция. Все слова с приставкой «без» и глухой согласной в начале корня напечатаны в «Ангеле» через «з»: безпокойство, безсрочное, безценок и т. д.

Видимо, эта авторская причуда что-то символизирует? Намек на обстоятельства высшего порядка? Изборцев эту «з» никак не объясняет, и буква так и остается загадкой до конца чтения, если читатель, конечно, вытерпел сию добровольную епитимью.

Книжка состоит из трех частей. Первая – собственно роман «Ангел безпечальный». Вторая – сборник рассказов и повестей «Реки не замерзают». И третья – «Великий», еще один роман, правда, «в письмах по e-mail».

Случайно так получилось, или нет, но стратегия письма Изборцева подобна джойсовскому «Улиссу»: от утра к ночи, от относительной ясности смысла в кромешный мрак непонимания. Если публицистические пассажи «Ангела» еще кое-как читабельны, то уже рассказы даются с большим напряжением для ума, как сформулировал один псковский искусствовед по другому случаю, «преодолевая трудности, с грехом пополам». Роман же в электронных письмах герметичен, как консервная банка, и сулит читателю встречу с текстом, не поддающимся никакой внятной интерпретации: пытаясь проникнуть в текст, есть шанс сломать не только глаза, но и серьезно повредить мозг. Словом, условный Джеймс Джойс был бы доволен.

Книжка, вышедшая в 2007-м году под маркой московского православного издательства «Риза», уже удостоилась нескольких литературных наград: в 2008-м году премии имени Вячеслава Шишкова, в 2009-м - администрации Псковской области, а совсем недавно – премии Саратовской области имени М. Н. Алексеева.

Сюжет романа неправдоподобен с самых первых страниц и ближе к середине превращается в фантасмагорию. Главный герой, одинокий пенсионер Борис Глебович, страдающий от стенокардии и окончательно разочаровавшийся в жизни, клюет на рекламную приманку некоего благотворительного фонда «Счастливая старость».

Уставший от несправедливости, творящейся вокруг (соседский подросток мучает его громкой музыкой, кавказец на рынке обижает, отказываясь брать мелочь), пенсионер решается позвонить по телефону, и, прельстившись соблазнительным женским голосом, отправляется куда-то на окраину города, в офис «Счастливой старости».

Там он оказывается не единственным идиотом. Еще 60-70 стариков и старушек клюют на рекламный посыл местной газеты, и, загипнотизированные главным консультантом фонда Митридатом Ибрагимовичем Авгиевым, отписывают все свое недвижимое имущество, квартиры и дома, «Счастливой старости».

Уже на следующий день одну половину стариков на автобусе везут в деревню с мрачным названием – Гробоположня. Другую – в Половинкино.

Впрочем, о судьбе тех, кто окажется в Половинкино, читатель так ничего и не узнает. Вероятно, все они в этом Половинкино и сгинут. А вот тех, что очутились в Гробоположне, ждут необычайные приключения.

Проницательный читатель сразу догадывается, что всех этих несчастных маразматиков фонд «Счастливая старость» безбожно надул. Их сначала просто кинули, а потом и прямо продали в рабство. И теперь все 30-35 стариков вынуждены доживать свой век в бараке с удобствами во дворе. Они не рыпаются и покорно соглашаются на трудотерапию под присмотром бывшего силовика Порфирьева. Питаются обманутые пенсионеры рисовой кашей. И, само собой, уже не ждут от жизни никакого хэппи-энда.

Почему так происходит?

Исключительно потому, что все они – не живые люди, а набитые жеванной бумагой картонные куклы с экзотическими именами. Отличить друг от друга их практически невозможно, настолько они лишены индивидуальности. Все необязательные описания («ученого вида пенсионер с тяжелым дряблым задом» или «брюки висели на нем мешком») настолько случайны и нелепы, что не в состоянии отделить одного персонажа от другого. Единственным маркером служат имена и отчества, извлеченные, надо полагать, из православного календаря, так что по законам умножения литературных смыслов, всех этих стариков следует полагать святыми. Если это действительно так, а не иначе, то повествование следует рассматривать как своего рода притчу, и тогда все претензии к негодным способам репрезентации, которыми пользуется Изборцев, окажутся несостоятельны: чего же вы хотели от притчеобразной фантасмагории? Какого такого «реализма»?

В перерывах между сном, трапезой и трудотерапией пенсионеры – Савелий Софроньевич, Мокий Аксенович, Капитон Модестович, Аделаида Тихомировна, Васса Парамоновна и еще несколько выделенных из толпы стариков - ведут между собой идеологические споры.

«- Почему разбирают на части страну нашу? – Резонерствует один из пенсионеров Анисим Иванович. - Боятся, как боялись тысячу лет назад. Они наверняка знают нашу силу. (...) Их лживое мировоззрение и ценности ничто перед нашим исконным, пусть часто и неосознаваемым, пониманием правды. Отсюда их маниакальное желание навязать нам свои лжеидеалы и лжеценности. В этом их перевернутом мире нормальным становятся всякие мерзости: половые извращения, наркомания, мздоимство, воровство».

Интересно, кого имеет в виду Анисим Иванович? Американцев, жидомасонов, инопланетян?

Впрочем, догадаться несложно:

«- Ну, и много ваших учеников в олигархи вышло? Усмехнулся Анисим Иванович.

- Этого я не знаю, - поджала губы Васса Парамоновна. – В олигархи, может быть, и нет, а в фигуры регионального масштаба некоторые выбились. Вот, например...

- Васса Парамоновна задумалась:

- Да, например, Женя Хлозберг, Сема Иваневич...»

Гневные отповеди Анисима Ивановича, этого, без сомнений, проводника авторской позиции, зиждутся на глубокой ненависти к тем, кто топчется на «устоях». Это не только собирательный Женя Хлозберг, проецирующийся на своего местного прототипа, но и конкретные персоны вроде Михаила Жванецкого:

«А вот когда одного твоего смехотрона остановили тати, то у этого бедного одесского еврея обнаружился джип за пару миллионов рублей. (...) Вот сколько он на твоем мясе денег нарубил».

Другой персонаж романа – Книгочеев – придает этой публицистике вид немудреной философии:

« - Они управляют нами, богатеют за наш счет, грабят нас, разрушают страну, а мы все думаем, что они – это некоторые из нас. Алхимия! (...) Вот возьмите какой-нибудь ничтожный кусочек свинца – какого-нибудь там чубайсика или абрамовича. Проведите магический ритуал, прочитайте заклинание, призывая того самого – из преисподней, - и перед вами налицо золотой самородок».

Иначе говоря, одной публицистики, родившейся из махровых теорий всемирного заговора, автору мало, необходимы еще и мистические объяснения. К примитивному антисемитизму цепляется самый настоящий сатанизм, и все это есть не что иное, как власть, поработившая бедный и несчастный народ: «мы в духовном и политическом плену у некоего чужеземного нашествия, которое просочилось в наши государственные ткани и сделало их хрупкими и дряблыми». (Так «хрупкими» или «дряблыми»? Ведь одно исключает другое. – А. Д.).

Изобразив аллегорический «захват», автор должен был дать путь к спасению, и не трудно догадаться, что этот путь в Боге. Во-первых, в барак к пенсионерам прибивается «человек Божий» Наум – «Убога». Во-вторых, приходит православный священник Павсикакий. А в-третьих, не дремлют и те самые Ангелы безпечальные, именем коих и назван роман.

Откровение следует за откровением.

Борис Глебович видит своего Ангела, и тот спасает его от Дьявола по фамилии Гуминоидов.

Пришедший к старикам во Спасение, Павсикакий произносит проповедь, настолько мощную по силе внушения, что все старики плачут от умиления и тут же проникаются в христианство.

Сами старики разыгрывают в бараке пьесу собственного сочинения, испытывая, опять же, невообразимый катарсис*.

Так что ближе к финалу романа читатель уже вполне готов к тому, что, не взирая на смерть Бориса Глебовича, в целом все заканчивается православным хэппи-эндом.

«...пенсионеров этих взяли в оборот мошенники из некоего фонда «Счастливая старость», - рассказывает в «Эпилоге» новому губернатору Псковщины Горбухину (а действие, как понимает читатель, происходит именно у нас) нравоучительно-поучительную историю его зам Веригин. – Обобрали, что называется, до нитки и бросили здесь, потом продали все это какой-то бандитской шарашке. Казалось бы, конец старичкам. Ан нет! Нашелся у них защитник из местных попов, со связями, скажу вам! Науськал он кое-кого из самой Москвы, из Администрации Президента даже. Потом комиссии, проверки... В итоге шулера из фонда – в тюрьме, бывший зам главы Коприев – под следствием, члены бандитской шарашки – в СИЗО. А старики благоденствуют. Им московские юристы, опять же не без протекции этого самого попа, отсудили здешнюю землю и недвижимость...»

Земной Рай, явившийся как награда за страдания, выступает романной развязкой. «Богом из машины» работает у Изборцева Павсикакий. И пусть вдумчивый читатель недоумевает, как это так могло случиться, что тотально погрязшая во Зле власть вдруг исхитрилась и принесла старикам справедливость?

Не стоит ловить автора на противоречиях, ведь и без того по ходу текста словесных загадок встречается немало. А потому, привыкнув к особенностям повествования, изобилующего такими, например, фразами: «Начавшийся день выстрелил событиями, как оный пулемет», - читатель не должен удивляться и неожиданному финалу.

Худо ли, бедно, «с грехом пополам», или без оного, но автор привел нас к искомой формуле: как бы ни куражились Жванецкие и Абрамовичи, на всякого уверовавшего найдется и свой могущественный Павсикакий, имеющий связи в Администрации Президента, а столь праведный финал оправдывает все сюжетные натяжки, смысловые неувязки и огрехи стиля.

Александр Донецкий

Примечание:

Здесь уместно процитировать эпизод набоковского «Дара», где милейший графоман Герман Иванович Буш читает в собрании литераторов свою пьесу:

«...Уже в самом начале наметился путь беды. Курьезное произношение чтеца было несовместимо с темнотою смысла. Когда, еще в прологе, появился идущий по дороге Одинокий Спутник, Федор  Константинович напрасно понадеялся, что это метафизический парадокс, а не предательский ляпсус. Начальник Городской Стражи, ходока не пропуская, несколько раз повторил,  что он «наверное, не пройдет». Городок  был приморский (Спутник  шел из Hinterland’a),  и  в  нем пьянствовал экипаж  греческого  судна.  Происходил  такого рода разговор  на

Улице Греха:

        Первая Проститутка

     Всё есть вода. Так говорит гость мой Фалес.

        Вторая Проститутка

     Всё есть воздух, сказал мне юный Анаксимен.

        Третья Проститутка

     Всё есть число. Мой лысый Пифагор не может ошибиться.

        Четвертая Проститутка

     Гераклит ласкает меня, шептая: всё есть огонь.

        Спутник (входит)

     Всё есть судьба.

     Кроме того, было два хора, из которых один каким-то образом представлял собой волну физика де Бройля и логику истории, а другой, хороший хор, с ним спорил. «Первый матрос, второй матрос, третий матрос», - нервным, с мокрыми краями, баском пересчитывал Буш беседующих лиц. Появились какие-то: Торговка Лилий, Торговка Фиалок и Торговка Разных Цветов. Вдруг что-то колыхнулось: в публике начались осыпи. Вскоре  установились  силовые  линии  по разным направлениям через  всё просторное  помещение, связь   между   взглядами  трех-четырех,  потом пяти-шести,  а там и десяти людей,  что составляло  почти четверть собрания.

У Чернышевской был  удивленный и оскорбленный  вид, но  вследствие своей тайной  этики,  как-то  связанной  с памятью  сына, она заставляла себя слушать.  Буш читал  быстро, его лоснящиеся скулы вращались, горела  подковка  в  черном галстуке, а ноги  под  столиком  стояли  носками внутрь, и  чем  глубже,  сложнее  и  непонятнее становилась  идиотская символика  трагедии, тем  ужаснее  требовал выхода  мучительно сдерживаемый, подземно-бьющийся клекот, и  многие уже нагибались, боясь смотреть, и когда на  площади начался Танец Масков, то  вдруг  кто-то -  Гец, - кашлянул, и вместе  с кашлем  вырвался какой-то  добавочный вопль, и тогда Гец  закрылся ладонями, а  погодя из-за  них опять появился, с бессмысленно  ясным лицом и мокрой лысиной,  между тем  как на диване, за спиной Любови Марковны, Тамара просто  легла  и  каталась  в  родовых  муках,  а лишенный  прикрытия  Федор Константинович обливался  слезами,  изнемогая  от  вынужденной  беззвучности происходившего в  нем. Внезапно  Васильев так тяжко повернулся на стуле, что он неожиданно треснул, поддалась ножка, и Васильев рванулся, переменившись в лице, но  не упал, - и это мало смешное происшествие явилось предлогом для какого-то звериного, ликующего взрыва, прервавшего чтение, и покуда Васильев переселялся на другой  стул, Герман  Иванович Буш, наморщив великолепный, но совершенно  недоходный лоб, что-то в рукописи отмечал карандашиком,  и среди облегченного затишья неизвестная дама еще отдельно простонала что-то, но уже Буш приступал к дальнейшему чтению...»