Ад Мемориум: Художник и скотобаза

Да убили его, к попу не ходи, оттубасили какие-нибудь шакалы, отморозки уличные, жлобье косорылое, накостыляли, как не назови, а по всему выходит: за-гу-би-ли талантливого человека, и нечего тут спорить.

Патологоанатомы-де постановили: сломаны два ребра, разрывы внутренних органов, а все один хер: загубили.

Рядом с фонариком не стоял, а, думается, дело обстояло так: возвращался Александр Валентинович вечером, подвыпивши, да нарвался, да никому не сказал, подумал, ладно, отлежусь как-нибудь, оклеймаюсь помаленьку.

Когда совсем худо стало, приперло, что называется, вызвали неотложку и в больничную ночлежку, к киллерам в белых халатах. Реанимацию они, видите ли, делали. Так сделали, что совсем изуродовали?

Да ну! Ребята, и не тошнит от этих обтекаемых, как женская задница, формулировок? Сейчас-то зачем делать постные физиономии? Помянем, то-се, спи с миром, товарищ…   

Просто всем на всех насрать. Если бабла, хоть самую малость, кому надо не отвалил, будешь валяться в рубище да говнище. Такая у нас, б...ь, общественная ситуация. Обычное дело. Чему тут удивляться? Сплошь да рядом. Просто завалили известного человека, художника, в наших широтах не последнего, соль земли, можно сказать…

Выпиваем, не чокаясь.

Давайте говорить просто, без выпендрежа, без этих гнилых понтов, дамских окололичностей, культур-мултур, духовность, наследие, и прочая муйня…

Повторяю: на-срать на человека вообще и на личность в частности!

И здесь втыкают любые обобщения.

Они, видите ли, вышли на субботник, разгребать показательную кучу пластмассовых бутылок, специально насыпанных для эффектных фотоснимков. Оруэлл отдыхает давно на нарах в своем «1984».

Художник не живет в теремке из слоновой кости, а лузерствует в своем подполье или на чердаке. Он не упал с луны, и весь вселенский бардак в его местных проявлениях видит объемней и выпуклей, как в мультипликационном фильме.

Да вышел я вчера на этот у…бищный Рижский проспект, натурально не пройти по заляпанному грязью тротуару, женщину в пальто один фраер, мудачок-с, на джипе, прям у всех на глазах, окатил с головы до пят грязью, та аж вскрикнула. А ведь он ее прекрасно видел из своего жлобского окошка, и наверняка чуть не кончил от сладострастья, от ощущения своего социального превосходства.

Где мы живем вообще? Что за местность? Что за человеческая помойка?

А художник, - он ведь чувствилище мира, по определению писателя Набокова, если развить метафору, так сказать: клитор планеты. Он, художник, и чувствует острее, тоньше, насыщенней, ярче, отвечая за предел наслаждения. И нежнее, чем все другие части тела, руки-ноги там, туловище, ротовые и заднепроходные отверстия. Нельзя с ним грубо, а еще того хуже: вообще игнорировать.

Доигнорировались.

Вокруг сплошное ротожопие, по определению писателя Пелевина.

Говорят, Шершнев, мол, жить не хотел, переживал очень после смерти друга, что повесился от невыносимой душевной боли, Эдуарда Тарасевича. Ну, так что? Одного загубили, второго, третьего. Это - в реале.

В виртуале нет культурней края, чем родная ПсковщИна. Понятно, здесь снова начинаются бабьи причитания, территория кино, территория чего? - и так далее, на что бабского невъ…бенного умища хватит.

У меня был научный руководитель. Вячеслав Сапогов, филолог с именем. Пришел в бар неподалеку от дома. Блядское Интернет-кафе. Халдею что-то не понравилось, он ментов по телефону вызвал. Забрали в пердилник, тот еще морозильник. А у Сапогова сердце больное было, инфаркт миокарда. Нельзя в холодную.

Иногда в кошмаре вижу такую картину. На последнем издыхании Сапогов бьется в железную дверь, алконавты, кто потрезвей, шумят, отворите, изверги! А менты за дверью, чокаются отобранной водкой, и, пересчитывая захапанные рублишки да деля захваченное барахлишко, знай, посмеиваются: стучите-стучите, козлы. Все равно не отопрем! И не рыпайтесь. Кому там плохо? Кто загибается?

На утро - труп. Нет ученого-филолога, только прах. Вы думаете, кто-нибудь проводил расследование? Тогдашний ректор даже панихиду на факультете запретил. Я собственноручно яму копал.

Вот она подлинная скотобаза. Скотобаза в квадрате. Скотобаза в принципе. Как система. Какие могут быть угрызения совести у скота? Задача одна: набить мошну покрепче и жевать корм, да вырастить-обеспечить потомство, продолжателей рода-племени. Ничего от скота в веках не останется, ни толики смысла они не выродили, никакой памяти. Даже кладбища с их могилами лет через тридцать отдадут под какой-нибудь гипермаркет или аквапарк.

А художник, он - в веках. Арс лонга. Пусть не навсегда. Не до того момента, когда произойдет тепловой п…дец Вселенной.

Вот, говорят, выпивал… ну и что? Во-первых, а кто не пьет? Во-вторых, ин вино веритас.

Художнику необходима возгонка смысла, дистилляция красоты. Он ее должен увидеть как бы над собой, оторвавшись от тела, сверху, со стороны, панорамно, в каком-то выверте, необычном ракурсе. Чтоб почуять это слияние с бытием, отрыв от себя, как бы в двух ипостасях: участника и свидетеля, ёп вашу мать.

Тогда он, как шолтай-болтай между собой и миром. Да, имеет шанс шмякнуться на пол, выпасть из причинно-следственных отношений. Зато он запомнит эти мгновенья, и потом воспроизведет их на своей картине, инсталляции-шмультации. Скот придет, дабы выпендриться, показать на вернисаже новый наряд, попялится, ничего не поймет.

Но найдутся и те, что сразу – торк – и врубяться, и обретут себе друга, товарища по несчастью-блаженству, по людской юдоли вообще.

Помянем, братцы…

Быть может, всех ничтожней он? Не канает. В потустороннем свете даже банальная пьянка видится теперь, как необычайно актуальное событие, подарок судьбы, и я благодарю Бога, что сидел и накатывал с художником Шершневым, и выпил с ним не один литр. Боже, как хорошо-то было!

Вылетит, бывало из автобуса, в стоптанных туфлях, джинсах, потертом кожаном пиджачке, расскажет свежий анекдот, характерным жестом предложит, и тут уж по обстоятельствам: либо, вперед, в отрыв, либо: «Ну, до встречи, старик!»  

Вот, говорят, что под маской добродушия и балагурства скрывался злобный завистливый человек. Во-первых, смотря с кем злобный. Во-вторых, а художник и должен быть злым. Зависть в художнической среде – это норма. Они все друг другу завидуют. Но не из-за цацок же, не из-за откатов. А по другим, экзистенциальным, мотивам. Злоба стимулирует творчество. Художник не Санта Клаус с мешком сникерсов. Да, имеются и такие: херачат натюрморты и пейзажи, вечный Троицкий собор на продажу. Яйца пасхальные красят.

Так это не искусство, а - говно. Как раз для скотобазы.

Скотобаза жрет и улыбается. Вкусно!

Вот, говорят, а что он, собственно, делал, графика какая-то, картинки несерьезные, экслибрисы, бабы какие-то в неприличных позах?

Причем тут тема?

Каждый настоящий художник спускается в свой персональный Ад. Туда, где черви и черти. А как он этого состояния достигает, при помощи алкоголя, или трансцендентальной медитации, уже не столь важно.

У бездны на краю не поиронизируешь: нащупывая дрожащими пальцами эту опасную, как бритва, кромку, ощутить свое ничтожество. Жалея мир, слепой и безобразный, тупой, как природа, бездушный, как биология, где наверху пищевой цепочки наслаждаются жизнью хищники, хитрые и безжалостные, а скатобаза, зевая или хохоча, хавает свою привычную духовную жвачку или отпаривает набитые желудки в сауне.

В глазах – счетчики, в башке – только схемы, как бы об…бать ближнего своего в нескончаемой толкучке за места у кормушки и лучших телок.

Ну, по третьей, и пора… расходиться

Э… не чокаясь

А художник тем временем ищет, экспериментирует, включая в экспириенс все личное, интимное и таимое.

Падает, и летит, летит, летит, в звезды врезываясь. От мании величия к самоистязанию, из чрева кита – на Эверест. И иначе нельзя.  

Возвращаясь же из небытия, из вроде как окончательной ямы, наполненной чужой слизью и собственной желчью, вылезая из этого инфернума, из полной жопы, только художник способен затем воспарить к фаворскому сиянию.

Да, можно из Ада и не вернуться. (Что и произошло). Но я верю, что этот индивидуальный Ад за смертью, какой бы она не явилась унизительной и страшной, все-таки оборачивается Раем, ибо никто из нас, посюсторонних, не знает, где там верх, где низ, в структуре Шаданакара.

Саша Донецкий

Иллюстрация Эдуарда Тарасевича