Александр Проханов о судьбе тандема Путин - Медведев, политическом карнавале и постмодернизме

Еще три года назад он приезжал в Псков на собственной «Волге» и был за рулем. Нынче его привезли на заднем сиденье «Volvo». После недавней болезни Александр Проханов практически ослеп и не может водить автомобиль, однако от участия в автопробеге, организованного шведским автоконцерном, отказываться не стал. Более того, стал его идейным вдохновителем и разработал маршрут из столицы на Псковщину. Цель путешествия - знаменитый «прохановский» холм близ Изборска. «Историческая экспедиция» журналистов и поклонников марки «Volvo» названа «Симфонией пятой империи», и сам Проханов - правда, не без иронии - определил для себя роль ее «Демона».

Накануне в Приказных палатах Псковского Кремля Александр Андреевич, представляя свое свежее собрание сочинений в 15-ти томах, в очередной раз популярно изложил свою концепцию «пяти империй» России. Так вот, пятая по счету российская «империя» и должна, по мысли Гомера советской метаистории, возникнуть не где-нибудь в окрестностях Москвы, на Рублевке, а на проникнутой мистическими откровениями Псковской земле, в сердцевине Изборского холма. Который на самом деле и не холм вовсе, а котел, нечто живое, телесное и духовное, откуда, если верить прозрениям «ясновидца» Проханова, под действием чудесного «световода» народится кристалл новой российской государственности.

- В 15 томов избранного собрания вошли все мои геополитические романы, связанные с войнами, - рассказал Александр Андреевич о выходе собрания сочинений, подготовленного издательством «Терра». - Романы о наших катастрофах 1991-1993 годов. Романы о двух чеченских войнах, и о всём том босхианском кошмаре, который развернулся на просторах России в ельцинско-путинско-медведевский период нашей истории. Это довольно большой свод.

- Вы занимаетесь огромной общественно-политической работой, выступаете на радио и телевидении, редактируете еженедельную газету. Интересно, когда вы успеваете сочинять свои романы? Или вы не спите?

- Я не ем, не сплю, не хожу. У меня вместо пальцев - авторучки. Вместо головы - компьютер. У меня двести рабов, которые пишут за меня.

- Это вы, разумеется, иронизируете?

- Конечно, иронизирую, но, во-первых, то, чем я занимаюсь за пределами своих романов, по задачам и тематике совпадает с моими романами. Понимаете, не то, чтобы я хлеб зарабатываю на одном, а романы пишу для души. Все мои романы - военные, политические, все романные метафоры связаны с сегодняшней фантасмагорической реальностью. Во-вторых, если писатель-профессионал работает каждый день, пусть и понемножку, то в итоге возникает много написанного. Важно писать немного, но каждый день. Этим я и занимаюсь. А сплю я нормально. Три дня в неделю я отдаю чистому творчеству. В другие дни, когда приходится выезжать в город, встречаться с людьми, пишу по часу-полтора.

- Три года назад, когда вы приезжали в Псков, и мы с вами встречались, вы говорили о назревающем конфликте между «кланом Путина» и «кланом Медведева». Но, получается, обострения противоречий между двумя кланами все-таки не произошло?

- Как сказать... Поляризация произошла, и она началась сразу, как только оба лидера - Путин и Медведев - вышли «в народ» на концерте группы «Любэ». Все понимали, что приход Медведева - это некоторая политическая условность. Но понимали и то, что возникает два центра принятия решений и два статусных центра. Россия к этому не привыкла. В России политический процесс всегда имел один центр. Когда же появлялся параллельный центр, как, к примеру, Ельцин при Горбачеве, то сразу же возникала ситуация двоевластия, что для России заканчивалось трагически. Нечто подобное стало происходить с началом президентства Медведева. Возникло две аппаратных среды. К Медведеву перекочевали либералы. Вокруг Путина сосредоточились консерваторы. Постепенно все это приобрело форму прямой полемики между Путиным и Медведевым. Перебежки из одного стана в другой. Возникла страшная неопределенность и раздражение. Сейчас, по-моему, эта неопределенность кончается. Ведь в отношения «Путин - Медведев» вмешались американцы. Потому что сначала американцы были категорически на стороне Медведева. Они протестовали против возвращения Путина в большую политику. И проамериканское лобби внутри России, чувствуя это, резко усиливало Медведева. И вот сейчас нечто произошло...

- Что именно?

- По-моему, американцы отказались от своего категорического отторжения Путина и смирились с возможностью его возвращения. И напряжение стало спадать. Люди вдруг подумали, что Медведев - это временный персонаж, и после 2012-го года они опять будут иметь дело с Путиным.

- Вы по внешним признакам судите или обладаете какой-то инсайдерской информацией?

- И информацией обладаю, и сужу по внешним признакам. Последняя беседа Медведева с журналистами показала, что он не хочет оставаться президентом. Потому что встреча оказалась абсолютно пустой, неконструктивной. Медведев обошел все острые углы. Ни одна трагическая проблема сегодняшнего общества и государства не была затронута. Такое ощущение, что Медведев нам сказал: «Всё, я веду себя формально, я не трогаю серьезных проблем, пусть этими проблемами занимается кто-то другой. А я от вас ухожу».

- А может, это такой хитроумный маневр?

- А чего здесь маневрировать? Он отработал свой имитационный срок. И теперь уходит, выполнив поручение старшего товарища и компаньона. По существу, он просто завершает свой контракт, заключенный с Путиным. И в элегантной форме пресс-конференции сообщает это политологическому сообществу.

- То есть на Медведеве как на политической фигуре уже можно ставить крест?

- Думаю, да. Он израсходовал свой ресурс. Он же мог взять и подписать указ об отставке Путина. Разумеется, если бы он созрел для этого шага. Ведь когда человек попадает в Кремль, то Кремль способствует созреванию другой личности, другого взгляда - как на себя, так и на страну. И эти изменения с ним начали происходить. У него стали отрастать руки, открылись глаза. У него волосы начали расти на голове. Он стал превращаться в человека. Но этот процесс был слишком медленным, и, видимо, этим процессом управляли извне. Когда он слишком уж начинал походить на президента, его останавливали.

- Медведев, таким образом, - это такой «проект Путина», который при желании мог бы выйти из под его, Путина, контроля? Однако не вышел?

- Но не вышел, да. То есть Буратино не ударил носом своего папу Карло.

- А о чем свидетельствует создание Путиным «Народного фронта»?

- Я к этому отношусь иронично и с раздражением. «Народный фронт» - не более чем просто очередная политтехнология. А страна устала от политтехнологий. Ведь и появление Медведева было чистой политтехнологией. Все, что связано с нашей страшной проблематикой, обрастает политтехнологиями. Вместо идеологии, вместо реальной политики – одни технологии. Все носит имитационный характер. Сидят талантливые манипуляторы и стараются все довести, замотать в технологический абсурд. И вот сейчас эти технологии выдыхаются, они исчерпали себя. После имитационного правления Медведева технологии не пройдут. Общество страшно раздражено тем, что ему навязали этот фальш-проект. Общество не хочет больше, чтобы его держали страдательным элементом политической реальности. И «Народный фронт» как технология во многих людях вызывает скептицизм и отвращение. Что такое «Народный фронт»? Они решили «Единую Россию» превратить в единственную партию? Она и так единственная. Народ ушел от политики, народ индифферентен. И виновен в этом сам политический процесс, регулируемый из кабинетов. «Единая Россия», прежде всего, виновата в замораживании, выхолащивании политики. И теперь, когда «Единая Россия» напяливает на себя кокошник в виде «Народного фронта», все от нее отворачиваются. Может быть, еще какая-то когорта карьеристов туда и пойдет, чтобы разбавить своим присутствием толстый, слоновий, чиновничий слой, но это уже не поможет.

- Вы от предстоящих выборов ожидаете каких-то кардинальных сломов?

- Ничего от выборов не ожидаю. Эти выборы опять будут манипулятивными. Снова будут большие «вбросы» биллютеней. Партия власти просто так свою власть не отдаст, какой бы реальный процент выборы не показали. Избирательные комиссии все под контролем. Существуют свои методики фальсификаций. Черт знает что происходит. Власть не пойдет на честные выборы.

- Если руководство США, как вы говорите, колебалось между Путиным и Медведевым, значит, оно до сих пор контролирует Кремль?

- Америка влияет на весь мир. Степень этого влияния, этого контроля - разная. Но если все реальные деньги идут в американские ценные бумаги, то есть, по существу, вся финансовая система России встроена в американскую как нечто подсобное и второстепенное, значит, Америка контролирует весь наш финансовый и рыночный механизм. У нас существует огромное проамериканское лобби, для которого Америка – кумир. Все российские реформы складывались в Америке. Путин не боролся за власть. Это не тот человек, который сражался всю жизнь и вот наконец выиграл сражение. Он был назначенцем, преемником. И поэтому он не свободен. В какой-то момент Путин стал уходить из-под контроля, о чем сигнализировали и Мюнхенская речь, и Ходорковский, и разгром части олигархата, и выигрыш – огромной ценой – чеченской войны, и отмена губернаторских выборов. То есть он пошел антилиберальными путями, что страшно раздражало как американских, так и наших либералов. Но, в конце концов, американцы сменили гнев на милость, потому что увидели, что Медведеву не сдержать Россию. Медведев – слишком слабый политик, он не способен оказаться в центре в период катастроф. Россия – «заминированная» страна. У нас очень много противоречий. И когда она начнет взрываться, Америке необходим более жесткий осмысленный лидер. И поэтому Америка решила махнуть на авторитарные черты Путина и оставить его в России. Хотя существуют еще геополитические мотивации. Американцы полагают, что Россия может стать союзником Америки в противодействии Китаю и исламскому миру. Мир весь заполнен противоречиями, которые только нарастают, и будут в будущем иметь только военное решение.

- Вы упомянули об имитационном характере современной политической системы, а как вы сами в нее вписываетесь?

- Я?

- Ну, да. Ведь вы тоже в телевизоре. Вещаете...

- Да, я - часть карнавала. Система в самом широком смысле, - наша система, мировая, настолько изощрена, она как реальность в фильме «Матрица», из нее выпасть практически невозможно. Она умеет поглощать все, что ей противодействует и противостоит. Более того, противостоящие элементы она использует как конструкции своей поддержки, как подпорки стабильности. Способность системы усваивать все, что с ней конфликтует, это новое качество, которое отличает нынешнюю Россию от России советской. В советское время все, что противостояло, либо подавлялось, либо истреблялось. Но существовали и фрондирующие элементы культуры, к примеру, деревенская проза, или городская, вышедшая из-под контроля нормативной идеологии. И государство награждало эту фронду наградами, званиями, премиями, всасывая, втягивая в свой мейн-стрим и по существу приручая.

- Вы имеете в виду Вознесенского с Евтушенко?

- Да. С одной стороны - Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Трифонов, вся эта городская и либеральная часть культуры. А с другой, – Распутин, Белов и другие. Не открыто диссидентская, но во многом фрондирующая литература. И государство эту фронду не стало подавлять, а стало всякими способами приручать, втягивая в свою орбиту. «Вот перед нами великий революционер, враг Кремля, трижды лауреат Госпремии, Герой социалистического труда». Вот этот карнавал. Он уже тогда начался. А сейчас умножился стократно.

- Как с панк-роком произошло, да? Поначалу панк-рок был протестным эстетическим феноменом, а потом был адаптирован музыкальным рынком и стал чисто коммерческим проектом.

- Конечно. Система адаптирует любой протест.

- Но ведь есть еще так называемая «внесистемная оппозиция», «Другая Россия» Эдуарда Лимонова и иже с ним?

- Она тоже адаптирована. Повторяю, все эти правозащитники или «нацболы», 31 числа штурмующие площади, - это тоже шоу. В начале 90-х коммунистические толпы людей с красными знаменами пугали власть. А сейчас все это часть городской этнографии. Приезжают иностранные гости, все эти буржуи, смотрят на портреты Сталина, фотографируют весь этот неопасный карнавал. Небольшие группы протестантов бросаются грудью на полицейские щиты, их грузят в машины, сажают на пять-шесть суток, а потом выпускают. И это уже не сенсация, а рутина. К этому все давно привыкли.

- А вам не обидно исполнять роль некоего элемента вот этого всеобщего карнавала?

- Нет, не обидно. Потому что у меня есть мое творчество, мои книги. Одно дело, когда меня выпускают в медийную сферу, в которой все жестко контролируется, и карнавальность там абсолютна. Я могу сколько угодно ратовать с экрана телевизора за Сталина, за сталинизм, все это будет вписываться в концепцию власти по отвлечению публики от реальных проблем путинизма или медведизма. Но существуют мои книги, в которых я не карнавален. Конечно, литература сейчас утратила свое былое влияние, однако сейчас она остается неподцензурной территорией, зоной, в которой художник абсолютно свободен, смел и самодостаточен.

- Разве некоторые СМИ не позволяют транслировать свою точку зрения?

- Позволяют, но далеко не всё. Есть фигуры умолчания. Темы правления Путина или Медведева закрыты. Они вымарываются. Кто будет говорить о том, например, что тот или иной министр втянут в чудовищный коррупционный процесс, в то время как страна утрачивает население по миллиону в год и превращается в руины? Телепрограммы вроде «Поединка» Владимира Соловьева – это иллюзия свободы. Грубо говоря, ненависть народа к партии власти можно замерять. И власть знает истинную картину. Но эта истинная картина никогда не появится на экране. Реальный, а не вымышленный итог выборов – то же самое. Вот недавно были местные выборы, так в Арзамасе коммунисты получили 70% голосов. Примерно столько же коммунисты получали и в других местах, просто в Арзамасе удалось не допустить фальсификации, коммунисты там применили силовые приемы против силовых приемов единороссов. А в других местах коммунисты ведут себя, как овцы, позволяя отбирать у себя голоса.

- А вы сами, если не секрет, за кого собираетесь голосовать?

- Я не голосую, и очень давно.

- Почему?

- Потому что уверен, что партийная, парламентская система не способна влиять на реальность. Коммунисты – оппозиция, но тоже карнавальная. Одно время я был близок к коммунистам, к Зюганову, а потом я разочаровался и удалился от них. Не хочу участвовать в этом политическом карнавале. Убеждений своих я не скрываю. Я – певец империи, певец метафизики советского строя. Если угодно, я - певец неосталинизма.

- Проект неосталинизма вообще возможен в современной России?

- Как альтернатива нашей чудовищной гибели – да, возможен. Но мобилизационный проект потребовал бы удара по коррупции. Средства нужно аккумулировать.

- Любопытно получается, вы критикуете партию власти, и, тем не менее, встречаетесь, к примеру, с губернатором Псковской области Турчаком, который является частью этой партии. Как это понимать?

- Вообще-то меня побаиваются. Но терпят. Видимо, потому, что я не представляю каких-либо политических партий, движений и групп. Если бы за мной стояла какая-то партия, от меня бы бегали, как от чумы. А здесь я одинокий медийный персонаж, за которым стоит значительная часть общественного мнения. Газета моя имеет достаточно скромный тираж. И потом: я все-таки не нигилист, я – не Новодворская. Я – певец сильного государства. Слабость, беспомощность, несвободы, рыхлость и коррумпированность сегодняшнего государства меня не устраивают. Я же ведь не призываю все сметать.

- То есть вы не сторонник революции?

- Я просто знаю, что революция в России закончится ужасно. Мы распадемся и больше уже никогда не соберемся. Предсказания революции могут быть, и они даже могут сбыться, но это не значит, что я их приветствую. Я мог бы жить в 1917-м году человеком преклонных лет и понимать, чем вся эта революция может для России закончиться. Достоевский революцию не приветствовал. Но он не мог ее и предотвратить.

- Кстати, в телесериале «Достоевский», который сейчас показывают на телеканале «Россия», создан образ писателя как «охранника и сладострастника в одном флаконе». Как вам такой образ?

- Ну, что ж, эти черты в нем присутствовали. Образ Бунина, например, - это брюзга и гадина. Из каждого из нас можно слепить законченных мерзавцев. И это во многом будет правдой. Потому что можно выдернуть два-три компонента, и построить образ. Но за пределами сладострастника и конформиста у Достоевского были еще мистические бездны, и судьба, и острог, и он был мистиком, с постоянными состояниями этакого галлюциногенного пребывания... Как это все изобразить? Легче всего, конечно, представить его сладострастником, пакостником, эпилептиком и сторонником крепкой монархии.

- А вы и вправду считаете его визионером, ясновидящим?

- Все его тексты об этом свидетельствуют. Он человек, который мог погружаться в психологию, даже в психику, на очень большие глубины, туда, где кончается разум, где бессилен опыт. Он входил туда, как космонавт в открытый космос, причем он входил без скафандра. И получал там такие дозы излучения, что они его заставляли потом биться в эпилептических припадках.

- А вы сами, Александр Андреевич, не склонны к визионерству?

- Вы видели, как я отрываюсь от кресла и поднимаюсь к потолку, задевая головой плафоны?

- Вчера, когда вы на встрече с читателями рассуждали о холме, у меня возникло впечатление, что я присутствую на сеансе ясновиденья.

- Возможно, я сумасшедший. Но как можно не видеть и создавать поэзию? Поэзия создается только на основании виденья. То, что дается тебе в твоем уникальном опыте, ты пытаешься облечь в метафоры.

- Иначе говоря, вас можно назвать символистом?

- Я вроде и символист. И вроде сюрреалист. И вроде агностик. И вроде мистический христианин. Не знаю, кто я.

- Вы опять иронизируете, но разве художник не должен давать самому себе определение?

- Я себе определений не даю, и художник в принципе не обязан этого делать. Хотя мои немногочисленные критики, исследуя мои тексты, всякий раз промахиваются.

- Один из ваших критиков, Дмитрий Галковский, назвал вас «агентом Англии».

- Я не могу сказать, что я радуюсь тому, что кто-то, пусть даже Галковский, сочиняет на меня пасквили. Но эти пасквили меня особо глубоко и не задевают. Я просто думаю, что в мире понятий и эстетических представлений люди друг другу могут мешать.

- Мешать?

- Конечно. Ведь всякий художник и философ претендует на универсальность. И когда рядом появляется другой универсум, он должен быть уничтожен. Вот этим и живет Галковский. Но может, он прав? Может, я действительно «агент»? Если все мы являемся элементами глобальной карнавальной системы, мы же ведь не знаем, как нами пользуются.

- Тогда и он «агент»?

- И он. А может, он вообще - не человек. А эдакая ожившая водоросль. Как водоросль выделяет кислород, так и Галковский выделяет пузырьки своих представлений о мире. Да, у меня иногда возникает ощущение, что Галковский – это кусочек живой тины, заброшенный к нам, сюда, в литературный процесс, и он функционирует по какому-то ботаническому принципу, а вовсе не антропологическому. Но, в конце концов, какая разница, кто, пролетая над тобой, капнет на твою шляпу?

- И все-таки, возвращаясь к главной теме нашего разговора, почему получается так, что при относительной свободе слова (ведь существует Интернет, и какая-никакая, но независимая пресса) власть абсолютно не реагирует на критику?

- У власти появились инструменты, при помощи которых она отделяет, экранирует себя от общества. И любые процессы в печати или в Интернет-сфере не влияют на поведение власти. Так власть считает, в этом она убеждена, и поэтому она не рефлексирует и не реагирует. Власть контролирует только средства массового поражения, это три-четыре телевизионных канала, которые власть считает для себя важным контролировать. Но понимаете, власть ведь тоже не семи пядей во лбу. В конце концов, власть всегда падает. Она может держаться 300 лет, а потом упасть. И в данном случае, мне кажется, что сейчас партия власти недооценивает те процессы, которые идут в общественном сознании. Но ведь через тот же Интернет начались арабские революции. И накопление общественного недовольства, гнева и ненависти, которые передаются, как СПИД, от человека к человеку, через Интернет могут достичь таких размеров, что рано или поздно прорвутся на улицы. Интернет – это саморегулирующаяся система, где уже существуют группы влияния над умами и виртуальные партии, способные в любой момент превратиться в партии реальные. В Интернете есть куча сайтов, учащих делать самодельные бомбы. И всё это так или иначе усваивается пользователями с тем, чтобы реализоваться на улице. В Интернете создается новое пространство, в котором аккумулируется все больше человеческой энергии. Можно сказать, что власть, отгораживаясь мембранами от общества, будет вынуждена признать существование скважин. И через эти скважины общество начнет влиять на власть. Так что в 2012-м году Путин не сможет вернуться во власть с надоевшими, бездарными, набившими оскомину формулами, обещаниями и блефом. Должны произойти мутации. Как глубоко они произойдут, я не знаю. Быть может, самонадеянность власти такова, что она смотрит на народ, как на перхоть? Тогда мы имеем дело с безумной властью. Потому что это значит, что власть не помнит уроков русской истории.

- «Возвращение» Путина, стало быть, будет как-то обставлено?

- Если у нее есть для этого ресурс. Если она воспользуется технологией «Народного фронта», то это будет ерунда. Должны быть заявления, связанные с ощущением исчерпанности предшествующего периода. А если этого не случится, значит, нынешняя власть неподвижна, и не способна к изменениям. И в итоге она потеряет страну.

- Что можно сказать о современной русской литературе?

- Если бы сейчас появился Достоевский, его бы не заметили. Среда такова, что она выдавливает художника на периферию. А на периферии художник не способен воздействовать на историю.

- А художник вообще - в принципе - должен воздействовать на историю?

- Для меня это вопрос, который пока я для себя не решил. Допустим, истребитель пятого поколения, который сейчас конструируется в России. Один из моих романов так и называется – «Истребитель». Я вот все думаю, мог бы такой истребитель сконструировать человек, который не читал «Илиаду»? Не знал, что такое «Цветы зла» Бодлера? Не понял бы «Записки из подполья» Достоевского? Я спрашиваю себя, и не нахожу ответа. Вроде бы конкретному конструктору это не нужно. Но с другой стороны истребитель пятого поколения вписывается в театр военных действий, в грозную геополитику, в концепцию войны цивилизаций. А чтобы понимать эту концепцию, необходимо знать историю христианского и исламского миров. То есть тот, кто задает главные мотивы появления машин, должен владеть всей полнотой понимания реальности. На уровне создания винтов и лопаток можно не знать, кто такие Саади, Данте или Джотто. Но тот, кто планирует конфликт 22-го века, все это знает. Целые институты каббалистов и визионеров работают! Любой технический проект может быть посильнее «Фауста» Гете. Я думаю, что проект термоядерной бомбы, который осуществили Сахаров и Берия, по своей мощи и глубине созвучен фугам Баха. Потому что у истоков ядерного оружия стоит Эйнштейн с теорией относительности, а у Эйнштейна на столе лежали книги Блаватской, и он знал, что такое Каббала. Когда Эйнштейн хотел создать общую теорию поля, он отчетливо представлял универсумы предшественников, людей культуры. Настоящий спрос на культуру не за кремлевской стеной, а в лабораториях, где создаются технологии будущего.

- Вы сами склонны к созданию универсальной картины мира?

- Любой художник к этому стремится.

- А как же практика постмодерна с его устремленностью к фрагментарности и тотальным релятивизмом?

- Не согласен. Когда в котел выбрасываются осколки различных эстетик, и вдруг этот котел начинает нагреваться, возникает сплав, и этот сплав не так уж хаотичен. Я, кстати, весьма высоко оцениваю постмодернизм. У постмодернизма была своя миссия. Он не дал исчезнуть предшествующей культуре. В частности, советская культура перенеслась к нам только благодаря постмодернизму. Мы выхватывали уцелевшие осколки и обломки, утаскивали их на свое поле и провозили к следующей исторической станции. И сейчас из этих обломков можно конструировать что угодно. Восстанавливать, реставрировать. И нынешний неосталинизм - это результат постмодернистской работы. Постмодернизм возникает на обломках того, что строилось веками и вдруг обрушилось. Постмодернизм есть исчезновение осей, эстетических, этических, каких угодно. Рухнул Кельнский собор, и постмодернизм выхватывает из груды кирпичей кусочек витража, фрагмент алтаря, какую-нибудь химеру с кровли. И втаскивает в свою копилку. Ведь творчество остановить нельзя. А материалов для творчества нет. И новое творчество пользуется этим распадом.

- Вы не скрываете, что являетесь сталинистом. Что дает вам основания для того, чтобы пропагандировать такую противоречивую фигуру как Сталин?

- Сталин был мощнее Черчилля, Гитлера и Рузвельта. Он управлял партией, то есть гигантской организующей системой. Он был супер-организатором, сумев мобилизовать народ на войну, перебросить производство на восток, и все это слилось с задачей мирового исторического процесса. А такой мировой задачей было сокрушение фашизма.

- А репрессии против собственного народа? Как их можно оправдать? Или это так сказать «издержки» существования сталинской системы?

- Репрессии я рассматриваю как часть исторических технологий, через которые вообще реализуется история. История реализует себя прежде всего через насилие, и вся мировая история – это история насилия. Вся русская история, так же как и французская, немецкая, английская, и так далее, - это история различных форм насилия. Просто не нужно на это закрывать глаза. И сталинские репрессии были частью мобилизационного проекта с тем, чтобы превратить страну в военный лагерь накануне гигантской и страшной войны. Ведь было много разных репрессий. Были репрессии, направленные на подавление других концепций развития страны: бухаринских, зиновьевских, троцкистских концепций. И Сталин разгромил всю старую ленинскую гвардию, которая мешала ему реализовать его имперский проект. Далее – он производил реформы сельского хозяйства. Ему нужна была дешевая рабочая сила и возможность изымать сельскохозяйственный продукт в условиях мобилизации. Это – другие репрессии. Потом существовала мощная антисталинская военная фронда, и ее тоже необходимо было подавить. Это – третья форма репрессий. Гитлер как-то сказал, что если бы он, как Сталин, перестрелял своих генералов, то выиграл бы войну. Сталин не расстрелял генерала Власова и получил предателя и РОА. Кроме того, нужно сказать, что у Сталина на тот момент было всего две политтехнологии – технология героев и технология страха. Он взрастил поколение героев, две трети из которых погибли на войне, как Александр Матросов, бросившись грудью на вражескую амбразуру. И он сформировал поколение боящихся, тех, кто шел исполнять волю вождя не по совести, а из страха. И эти две технологии действовали параллельно. Причем все это он знал и понимал. Чем дальше, тем образ Сталина раскрывается для нас все больше и больше.

Беседовал Александр Донецкий