Блоги / Александр Донецкий

«Давно я не пил шампанского» (Мой доктор Чехов)

29.01.2010 13:52|ПсковКомментариев: 21

«Его дед был рабом». С этой фразы начинаются американские лекции Набокова о Чехове, и сразу вспоминается формула Антона Павловича о каждодневном выдавливании из себя раба, и понимание того, как стремительно менялось русское общество во второй половине 19-го века. Проживи писатель еще лет двадцать, увидел бы крушение империи, черный квадрат Малевича, террор гражданской войны, и любопытно пофантазировать о том, что делал бы тогда Чехов? А, может быть, живи он, никакой революции и не было бы?

И подобное предположение не просто риторическая фигура. Был же убежден Василий Розанов в том, что русские писатели прямо призвали демонов революции и подготовили Апокалипсис. А творчество Чехова более, чем чье-либо другое, обладало и обладает мощным терапевтическим эффектом, и поэтому так хочется верить, что доктор Чехов был способен поставить не только убийственно точный диагноз безнадежно больному российскому обществу, но и вылечить его. Одним своим словом исцелить.

Он умер накануне первой русской смуты 1905-го года, и получается, что его смерть почти совпала с финалом относительной стабильности, хотя в этом словосочетании прилагательное «относительное» перевешивает пресловутую «стабильность». Его профессия определила его поразительно трезвый, без каких-либо иллюзий, взгляд на людей и реальность в целом. Едкий, злой, циничный, пессимист и мизантроп, - таков Чехов не только в свидетельствах современников, но и в поздних культурологических рефлексиях. В Чехове как бы не содержалось позитивной жизненной программы, ведь он был приговорен к ранней смерти от туберкулеза. Однако мы почему-то забываем о том, что на болезнь он обрек себя сам, и если бы не роковая поездка на Сахалин, в этот каторжный ад, возможно, молодой организм Чехова справился бы с еще только начинавшейся болезнью.

Значит, Чехов сознательно предпочитал горькое лекарство сладким успокоительным пилюлям. Его путешествие на Сахалин – это подвиг, с какой стороны на этот поступок не смотри, но подвижничеством, по сути, была вся его жизнь, что, - как ни странно это для русского восприятия, - вовсе не отменяет естественной тяги к комфорту и удовольствиям. Чехов был чужд пафосу и экзальтации, и то, что мы сегодня определяем, как подвиг, для него был просто труд, который должен вознаграждаться доступными земными радостями – женским телом, бокалом шампанского или мармеладом. И когда он возвращался из своего сахалинского путешествия, то посетил Цейлон, где занялся, выражаясь нынешним языком, сексуальным туризмом, и хвастался брату в письме: «Когда у меня будут дети, то я не без гордости скажу им: «Сукины дети, я на своем веку имел сношение с черноглазой индуской... и где же? В кокосовом лесу, в лунную ночь».  

Советская историография попыталась прилизать и выхолостить Чехова, подчинить его противоречивый образ художника некой умозрительной аскезе, сделать из него интеллигентскую икону. Но уже сами его рассказы и пьесы, и - особенно - тысячи приватных писем сопротивлялись этим попыткам кастрации живого образа, никак не вмещающегося в добродетельную рамку.

И как только появилась возможность публиковать Чехова без купюр, культурологи кинулись сладострастно цитировать признания, культивируя совсем «другого Чехова», обитателя московских будуаров, где писатель - «знаток женских внутренностей и любитель женского тела, изголодавшийся посетитель публичных домов Соболева переулка и иных веселых мест. Знакомство практически с любой женщиной завершается сексом (см.: Rayfild, 1998), каждую понравившуюся удается «тарархнуть» (термин Чехова из письма 1883-го г.)»*.

Наши представления о бытовой стороне жизни классика, вне сомнений, стали богаче, мы теперь знаем, что ночь с проституткой стоила Чехову от 2-х до 7-ми рублей, а незадолго до смерти, он печалился о том, что не имеет возможности заниматься сексом каждый день, но насколько эти знания необходимы русскому читателю?

Нужно ли нам знать, что его жена чуть не в открытую изменяла писателю, и, по мнению близких друзей, приблизила его конец, когда настояла на путешествии в немецкий Баденвейлер. Многие так и не простили «Книпперше», что, занимаясь похоронами, она привезла замороженное тело мужа в вульгарном вагоне № 1743 с табличкой «для перевозки устриц». Не случайно Горький рассказывал всем, что Ольга Книппер специально придумала романтическую историю про предсмертное пожелание писателя: «Давно я не пил шампанского» и финальную фразу «Ichsterbe». По версии Горького Чехов произнес: «Ах ты, стерва!» 

Любые цензурные изъятия – преступление перед истиной, какими бы причинами их не объясняли, но сегодня гораздо важнее еще раз прочесть жесткие диагнозы Чехова, выписанные всем нам, чем окунаться в пикантные подробности частной жизни. Скажем, лично для меня «идиллический обман» так называемых «деревенщиков» с треском провалился, как только я прочел у Чехова: «Кто держит кабак и спаивает народ? Мужик. Кто растрачивает и пропивает мирские, школьные, церковные деньги? Мужик. Кто украл у соседа, поджег, ложно показал на суде за бутылку водки? Мужик. Кто в земских и других собраниях первый ратует против мужиков? Мужик».

Увы, за сто лет, после всех революций, кровавого террора и социальных экспериментов мало что изменилось на среднерусских просторах, и достаточно подставить вместо слова «мужик» слово «народ», и это будет убийственный приговор нашей национальной природе здесь и сейчас.

И вслед за б6езжалостной констатацией Чехов продолжает, сострадая: «Да, жить с ними было страшно, но все же они люди, они страдают и плачут, как люди, и в жизни их нет ничего такого, чему нельзя было бы найти оправдания. Тяжкий труд, от которого по ночам болит все тело, жестокие зимы, скудные урожаи, теснота, а помощи нет и неоткуда ждать ее».

Не в этом ли унылом вердикте: «Помощи нет и неоткуда ждать ее» - кроется подлинная мерзость русского бытия, чреватая зверствами и беспределом, которой так страшился доктор Чехов и которой, на его счастье, не дождался, умерев накануне Первой русской революции.

Из школьной программы мы помним, что Чехов был обличителем пошлости и мещанства. Но что это за явления, если перевести их на современный язык? Пошлость – вовсе не скабрезность, как заблуждаются многие, а прежде всего банальность, бездарность, обыденность, скука, то есть, по Чехову, неизбежные качества существования вообще. В свою очередь, мещанство – русский и абсолютно точный аналог понятия «буржуазность».

Чехов вроде бы совсем чуть-чуть застал 20-й век, а на самом деле далеко обогнал  его. Он, как настоящий гений, оказался глубже и проницательней своих современников, ценивших, но мало понимавших его тексты**, устремленные в будущее. Ведь Чехов, по существу, стал одним из первых художников абсурда, антибуржуазным экзистенциалистом, призвавшим (не проповедью или лозунгом, а на примерах своих несчастных героев) человека подняться над собственным ничтожеством и хаосом повседневного бытия. И случилось это задолго до двух мировых войн, Освенцима и ГУЛАГа, когда догадки и интуиции писателя получили вдруг чудовищное подтверждение. Внезапно оказалось, что чеховские «пошляки» жили в чрезвычайно вегетарианское время. Отчего удел человеческий вовсе не выглядит менее пугающим. Кажется даже, что истинный Чехов начал приходить к читателю совсем недавно, потому что сама история облучает его тексты светом понимания.

Примечания:

*Золотоносов М. Н. Другой Чехов: По ту сторону принципа женофобии. – М.: Ладомир, 2007. С. 6.

** В одном из писем Чехов так оценил усилия критиков (а рецензии в свой адрес он просматривал чуть ли не ежедневно): «Я 25 лет читаю критики на мои рассказы, а не одного ценного указания не помню, ни одного доброго совета не слышал. Только однажды Скабичевский произвел на меня впечатление, он написал, что я умру в пьяном виде под забором». Цитата по книге: А. П. Чехов: pro et contra. Сост., предисл., общ. ре-д. И. Н. Сухих; послесл., примеч. А. Д. Степанова. - СПб.: РХГИ, 2002.

Соло на клавиатуре исполнил Саша Донецкий

ПЛН в телеграм
 

 
опрос
Необходимо ли упростить выдачу оружия в России?
В опросе приняло участие 234 человека
Лента новостей