Рифма к слову «Поэзия»

Этот текст был найден мною случайно. Разбирая на днях свои архивные диски, я неожиданно наткнулся на файл под названием – «Маслов_Псков_Поэты». Кликнул, пробежал глазами и вспомнил, как появился на свет этот материал. Дата его «изготовления» - 2001-й. В то время автор этих строк, не покладая рук, трудился на ниве либеральной журналистки – в «Новой газете» (Москва). Из всех рубрик, которые предлагались специальным корреспондентам, лично мне больше всего нравилась «Незнакомая страна» - позже из нее выросла целая книга с одноименным названием. Тогда мы довольно много общались с Алексеем: это был один из тех редких - светлых - моментов, когда его пагубная привычка отступила. Для того, чтобы его вернуть в активный журналисткой процесс, я предложил написать материал для «НоГи» о том, что ему ближе всего: о псковском литературном андеграунде. Леша сделал все в лучшем виде. И более того, подобрал в качестве «постскриптума» из своего личного, ныне, увы, навеки утерянного архива несколько поистине уникальных текстов. К сожалению, объем очерка оказался слишком большой и, как потом мне прозрачно намекнул заместитель редактора по корреспондентской сети, Толя Степовой, для столичной газеты, где каждая полоса в номере становится своеобразным политическим рингом, «поэтические штучки из провинции явный не формат». Увы…Сегодня мне бы хотелось предложить вашему вниманию этот материал, повторив в качестве предисловия его название: поэты в Пскове долго не живут…

*   *   *

Поэты в Пскове долго не живут…

И это  сказано не для красного словца: за последние несколько лет из жизни ушли сразу несколько человек, которые не по букве, а по духу своему соответствовали высокому званию ПОЭТА.

Каждый простился с этим миром по-разному, но эта печальная статистика настораживает.  Размышлять на эту тему можно долго и с разных точек зрения. То есть, задаться вопросом, что тут имеется ввиду. Настоящие поэты всегда куда-то уезжают из Пскова? Тот, кому удается совместить в небольшом провинциальном городке поэтический дар с приобретением прижизненных седин, на самом деле является всего лишь стихотворцем? Обязан ли пскович, для подтверждения своего поэтического дара расстаться с земным существованием на исторически роковом сорокалетнем рубеже?

Наверное, прежде всего, придется ответить на вопрос, что есть поэзия. То есть, чтобы не путаться в следствиях взяться за причину. Есть предложение не относить к поэзии сколь угодно изысканное умение слагать стихи путем подбора рифмованных строк (рифма не является не только достаточным, но и необходимым признаком поэзии). Это, говоря о технике исполнения. Что касается артистизма, то будем считать, что судьи не оценивают проявление любви к Родине через упоминание берез или восклицание «что с тобой, Россия, сделали коммунисты (олигархи, евреи, национальные меньшинства Кавказа – нужное подчеркнуть). При этом же картинка калейдоскопа, составленная из блестяшек «я», «ты», «люблю», «не», по правилам Поэзии имеет отношение к лирике только для школьных учебников по литературе времен торжества соцреализма. В общем, пройдя еще несколько подобных исключающих положений, можно прийти к выводу, что Поэзия – это Песочный Человечек. Это то, что нельзя назвать каким-то конкретным именем, потому что тогда Поэзия станет поэзией. Ей потребуется имя прилагательное для самообозначения.  Мир Поэзии имен не знает, он безразличен к ним. Поэзия – Бог, Поэт – сын божий, а раз так: пожалуйте на крест…

История первая. Когда я вернулся из армии с несколькими фантастическими рассказами в портфеле «молодого автора», то быстро познакомился с Колей Тулимонасом. Но при первой же задушевной встрече он, извинившись за свое усердие «накануне», достал из холодильника бутылку водки, и мою настороженность приземлил. «Огненная вода» оказалась к месту – она же не пьянства окаянного ради, а смазки разговора для. К тому же выяснилось, что творческая жизнь Николая протекает так же, как у меня - именно ночами, и именно на кухне. Потому что иначе создать отдельный кабинет в двухкомнатной советской квартире просто невозможно.

Проверку Тулимонаса на готовность контакта с внеземными цивилизациями я выдержал. Возможно не в той степени, как хотелось бы ему, чья домашняя библиотека более чем на половину состояла из систематически переплетенных страниц журналов «Техника молодежи», «Наука и религия», «Наука и жизнь», «Вокруг света». Кстати, начавшаяся «перестройка», принесшая с собой «гласность», поставила вскоре Тулимонаса в тупик. Финансовый. Ему, готовому питаться лишь калориями, а не едой, индифферентно относящемуся к джинсам и прочим вещам, рожденным за железным занавесом, стало постоянно не хватать денег на погоню за новыми изданиями. Николай, во время горбачевской борьбы с пьянством, стал в Пскове, наверное, единственным человеком, который водочные талоны менял не на услуги сантехников и иже с ними, а на книги. Когда город начала опутывать сеть видео-салонов, Тулик свои электрические познания их владельцам продавал не за презренный металл или горячительную жидкость, а за возможность смотреть на халяву фантастические фильмы.

Собственно фантастику Николай не только смотрел, читал, но и творил. Тем более, что на одной из конференций молодых писателей Северо-Запада тогда еще в Ленинграде получил благословение брата Стругацкого. Понятно, что очередным жюльверном этого литературного направления он не был. Добро и Зло во Вселенной, где перемещаться от звезды к звезде можно со сверхсветовыми скоростями, вот что его интересовало, вот какой могла бы быть тема его жизненного диплома. Стихи он тоже писал, но на все время нашего знакомства практически ничего из своей поэтической тетради мне не показывал. Возможно потому, что его кумиром был Гумилев, и он трепетно относился к чеканности строки.

Пережив времена перестроечные, Николай сломался при диком российском капитализме от банального безденежья. Фантастика, как образ мышления, увы, тоже не могла прокормить.  Неудачной оказалась и женитьба. Супруга вскоре стала постоянным клиентом псковской психушки. Тулимонас вкалывал где и сколько мог. Не выдержал. Разводясь, продал квартиру, купив половину и без того маленького дома на окраине города, какое-то время существовал на доплату. Потом запил. Причем сделал это так, как и подобало человеку странного скандинавско-греческого-русского происхождения, на полном серьезе уверенном в своем материальном бессмертии. Пил он в одиночку, глядя с крылечка на то, как должен был взойти посаженный на участке зимний чеснок. Пил, сколько смог. Потом умер. Хоронили его дней через десять после смерти. При разборке остатков архива, среди сохранившихся перепечаток кельтских сказаний и преданий народов Океании ничего из литературных произведений Тулимонаса обнаружить не удалось. В доме было, естественно, печное отопление...  

Рукописи горят, а поэты в Пскове долго не живут.

История вторая. Еще в конце времен советских при городском доме культуры возникло литературное объединение «Сириус», когда группа наивных подумала, что в условиях реальной конкуренции сможет соперничать в провинции с монстром по имени «Союз писателей». Одним из первых туда пришел и Юра Баленко. Явился он божьим промыслом без псковской прописки с верой в то, что древний русский город станет тем Парижем, с которого он начнет покорять мир. Но если Тулимонас был «гумилевцем», то Баленко пошел путем Франсуа Вийона. Он быстро проявил себя как талантливый миниатюрист в прозе и белом стихе, однако, вскоре предпочел бардовское направление. Его песни были не про «палатку» и «милую мою». Он попытался занять ту нишу, которую сам придумал. Примерно, ее можно назвать так: если бы Высоцкий реинкарнировался в Розенбаума, но в ходе процесса вновь вернулся на Землю, то это и был бы то, к чему стремился Баленко.

Отдав в пути творческого становления должное «молдавскому красному», Баленыч закодировался от алкогольной зависимости. Специалист по заклинаниям сработал отлично, но примерно через полтора года Юрке, похоже, стало невообразимо скучно вести правильный образ жизни. Ну, купил он кожаную куртку, снял квартиру, пристроился на работу, ну и что… Сначала Юра стал «меценировать»: дарил друзьям в большом количестве книги, покупал в коммерческих отделах ставшие дефицитными сигареты.
В это же время он поступил в местное культ-просвет училище на отделение «режиссер народного театра» и даже устроился в областную филармонию, став обладателем афиши сольного концерта. Однако вскоре случилась «история в неурочные часы». Потом еще одна, и еще – все в стенах общежития того самого училища, которое должно было культурно просвещать. И Юру поперли. Аналогично события развивались и в филармонии. Не единожды Баленко после концертов гулеванил в кабаках районных центров – народ его уважал, а, следовательно, считал своим долгом подносить. Из профессиональных артистов Юру в конце концов отчислили. Денег стало мало, с квартиры он вынужден был съехать, паспорт после какой-то гулянки потерял, а восстановить его практически не представлялось возможным – без прописки, при месте первой выдачи в самостийном Тарту. Ночевать приходилось в местах достаточно случайных, приглашения на концерты стали поступать лишь экономически невыгодные. Постепенно Баленыч стал «главным жителем Бейрута» - кофейни, младшего брата питерского «Сайгона». Не угостить его чашечкой кофе или как минимум пятидесятиграммовкой при наличии небольших денежных средств считалось просто неприлично. Тем не менее, рождение песен и стихов не прекращалось, их знали уже и в Питере, и в Москве. Словом, он стал широко известен в узких кругах.

Умер он нелепо, но… В общем, он попытался вновь обрести хоть какой-то социальный статус. Не собираясь прекращать умирать от жажды над ручьем. Проработал на частом кирпичном заводе в десяти километрах от Пскова неделю, а в начале второй у него случился эпилептический припадок – последнее одного из многочисленно полученных ударов по голове от местных покемонов. Мужики в смене на предприятии, где документов для трудоустройства никто не спрашивал, подобрались соответствующие. Что такое первая медицинская помощь знать не знали, а взломать дверь в кабинет бухгалтера, где находился единственный на весь заводик телефон, не решились. Хоронили Юру в складчину. Крест над его могилой стал поистине языческо-православным: на нем всегда болтаются «фенечки», оставляемые бывавшими на могиле хиппарями и автостопщиками.

Разрозненных его текстов, обнаруженных не только в Пскове, хватило на книгу. Правда, дело затянулось из-за желания приложить к текстам песен ноты, которые, естественно, он не записывал. А поэты… Поэты в Пскове долго не живут.

История третья.  Мирославу Андрееву и Евгению Шешолину - новым нонконформистами - я был представлен, когда пришел к одному из них ремонтировать пишущую машинку. Вошел, поздоровался, присел, стал разворачивать бумажку, в которой лежали дефицитные тяговые пружинки, и увидел расширившиеся от удивления глаза поэтов. Мирослав потом пояснил: «Мы тебя тогда сразу зауважали. Вот, подумали, новый человек пришел, и все понял, «план» достал и разворачивает. Сейчас косяк забьем. Но ты не волнуйся, мы тебя и так зауважали, когда ты пятьдесят страниц альманаха перепечатал».

Слава Андреев и Женя «Шелошик» Шешолин относились к более старшему поколению псковского андеграунда и нонконформистами назывались не моды ради. Они ими и были. Андреев отбыл срок в местах не столь отдаленных после того, как переправил в США один из местных литературных альманахов, фрагменты которого и были опубликован в знаменитой «Голубой лагуне». Отсидел, конечно, не за это – траву он действительно курил, полагая, что не будь ее, мир не получил бы величайшей индийской культуры. Шелошик к тому времени лишился преподавательской работы, а заодно и возможности опубликовать что-либо где-либо в официальных изданиях на 1/6  части суши земного шара.  

В литературных пристрастиях мы пересеклись далеко не полностью. К примеру, я без должного пиетета относился к творчеству Солженицина, что сильно роняло меня в глазах агрессивного по натуре Мирослава. Но, тем не менее, общаться было зачем, и мы общались. Что же касается «зауважали», то как иначе можно было относится к двум друзьям, один из которых выпускал машинописный альманах «Майя» на шестистах (!!!) страницах, являясь хранителем, разбирателем и публикатором архивов несколько безвременно ушедших, а второй - свою любовь к Востоку материализовал в самостоятельное изучение нескольких языков, применение которых в реальной псковской жизни возможным не представлялось: он просто переводил с урду и фарси. 

И хоть в альманах Мирослава я приглашения не получил, а в свои псковские машинописные сборники ни разу стихов Андреева и Шешолина не вставлял, концептуально мы (единожды!) пересеклись. Причем не где-нибудь, а не вечере псковских поэтов в Белом зале питерского Дома писателей на улице Воинова. Через месяц Шешолин погиб в Даугавпилсе. Смерть его была непонятной, и тайна эта вряд ли когда приоткроет свои завесы. В протоколе значилось: «самоубийство – нет; убийство – нет; несчастный случай – нет». Хотя есть свидетели того, что его выбросили из окна средь бела дня местные националисты – Шешолик пришел в гости в еврейскую семью. Прошло меньше года, и стихи Жени  удостоились публикаций почти во всех литературных журналах, получили не просто положительные, а восторженные рецензии самых-самых и действительно уважаемых. Вплоть до академика Лихачева. Безденежный Андреев, то торговавший на базаре мумием, то бросавшийся в авантюры на грани закона, перебрал и систематизировал архив Шешолина, подготовил к печати его полное собрание сочинений, но выпустить смог лишь небольшую книгу стихов в мягкой обложке. Почти весь тираж разошелся быстро.

Может быть, возьмись кто-либо за издание книги Евгения, Мирослав прожил бы дольше. А так, даже набрать ее целиком на компьютере было некому. Бесплатно эту работу делали знакомые частями, оплатить полные набор и верстку Андреев не мог. Столь щедрых спонсоров тоже не находилось. Все закончилось, как и у Шешолина: то ли убили Мирослава в пьяной драке, то ли умер он избытка чего-то не того в организме - в официальных документах разъяснений не последовало. Его книгу, не менее яркую, чем шешолинская, друзья выпустить смогли. Правда, полного архива в свое пользование от вдовы-наследницы пока не получили.

Ну, не живут долго в Пскове поэты, и все тут!

* * *

Тулимонас, Баленко, Шешолин, Андреев…Конечно, точку в этом ряду ставить не стоит. Она лишь характеризует перечисление имен недавно ушедших. Причем, далеко не полное. Поэты в провинции долго не живут, но до сих пор живущие радуют тем, что место городского сумасшедшего опустевшим не оставляют.   

Алексей МАСЛОВ, прозаик.

Текст подготовил к печати Юрий Моисеенко,

Соб. корр. «Новой газеты», Псков, 2001.

p.s. Николай Тулимонас (1952 – 2001)

Сказка о были

(Ранее нигде не публиковалась)

Он был молод. И горяч. Он родился в огне и гордился родством со стихией, способной преобразить даже металл.

Попав на прокатный стан, он был уверен, что, конечно же, сделается чем-то совершенно необходимым и, для своего места, единственным. Например, превратится в рельс. Казалось, по нему уже катятся вагонные колеса. И постукивают: «Да, да, да…»

Бац! Урезанный, он угодил под валики, сплющился и пришел к выводу, что лишний вес – еще не достижение, а близость к земле – не столь уж большое достоинство.

«Совсем неплохо, - подумал он, - вместо того, чтобы лежать на шпалах, подставляя спину составам, стать, к примеру, колесом и перекатываться с места на место, зная, что тебя всегда и направят, и смажут».

Бац!.. Он сделался совсем легким и податливым, и признался себе, что, конечно же, и вернее, и почетнее было обратиться в барельеф садовой ограды, или, еще лучше, в уличный фонарь и светить, указывая свысока путь запоздалым прохожим.

Его снова сдавило, потом завертело и занесло на конвейерную ленту. Он случайно увидел себя в осколке запыленного зеркала и понял, что превратился в чайник.

Сознавать, что он – чайник, было, после стольких мечтаний, обидно. Но еще обиднее было оттого, что точно такие же чайники ехали на конвейере и слева и справа от него.

Потом на него упала струя эмали. Он побелел, просох и начал блестеть. И прозрел окончательно, увидев себя, незапятнанно-белого и блестящего, отраженным в чайниках-соседях. Их было много – вместительных и одинаковых, и он пришел к выводу, что быть представителем семейства чайников, по меньшей мере, не менее почетно, нежели завитком ограды или, к примеру, между землей и небом подвешенным фонарем.

Теперь он стоит на газовой плите, распластав днищем пламя, булькает и, закипая, начинает сердито бренчать крышкой:

- Залью-огонь! Залью-огонь!…

Можно сказать ему: «Вместо того чтобы теперь злиться, надо было попробовать в свое время не сделаться чайником…»

Но он и сам все понимает и все помнит. И плавку, и прокатный стан. Придет время, и он вернется туда, где впервые себя осознал. Подождем. 

Юрий Баленко (1968 – 2000)

* * *

Парк.

Скамейка.

Сидят  двое.

И не говорят плохо о покойнике.

* * *

Жила-была обезьяна.

Померла.

Жил-был слон.

Помер.

Черепаха,

на что долго жила -

и та преставилась.

А Ленин

и теперь

живее всех живых!

НАЦИОНАЛЬНЫЙ  ВОПРОС

Пришел Господь.

Увидел.

Прослезился.

                - Вот видишь, -

                 сказали евреи, -

                 а мы тут живём! 

ЗИМА

А потом была зима.

Белая-белая,

праздная.

Она ходила по домам -

тихая-тихая,

ласковая.

Она ложилась под окном -

пушистая-пушистая,

нежная.

Она ласкалась у ног -

добрая-добрая,

незаметная.

Она баюкала детей -

легкая-легкая,

заботливая.

А весной померла.

И никто о ней не плакал.

* * *

Из мира,

где нет Луны,

ещё никто не возвращался прежним.

Нездешний свет

неотступно сопровождает

год от года стареющее тело…

соблазн могущества

будет преследовать его, -

человека, побывавшего ТАМ.

И только сам себя

он иногда спросит:

зачем?

Зачем я сюда вернулся?..

Мил человек,

да кому мы там нужны?!  

Евгений Шешолин (1955 – 1990)

* * *

На севере,

на севере, где ночи -

холодные и серые,

на варварском, где дерево

не надышалось, облетело,

на севере,

где жить почти нет мочи,

на севере, где Анненского дух

летает ломким запахом ночной

фиалки - тонкий и больной -

чуть дунул в душу и потух.

На севере…

Мечеть на Петроградской стороне

Сухой и жаркий осколок Востока,

как ты в эту осень попала?

Кто бросил тебя под моросящий дождь?

Ты нелепо красива под северным небом.

Продрогшие строчки Корана заучены,

как память о родине, которой нет.

Наверно, родилась бы ты где-нибудь в Персии,

но Аллах перепутал стороны света.

Стоят одиноко твои минареты,

и только иногда неверным летом

недолговечные листья соседских деревьев

слушают твой странный витиеватый рассказ.

Иисус и грешница

Полунагая грешница слаба,

У этих же людей непримиримых

Запасено по нескольку каменьев, -

Так прошлое безжалостно встает.

Полунагая грешница слаба,

Почти растеньем кажется; растенье

Глаз не подымет, каждому покорно, -

Так будущее входит в этот мир.

Так это - крест? - какой, однако, легкий! -

Понять не трудно и шагнуть; сидел Он,

Чертил углы тростинкой на песке.

Толпа дошла до некого предела..

Полунагая грешница слаба…

“Кто…” - восклонившись, тихо начал Он…

Базарная зарисовка

(Ленинабад)

Гордый, какой однако, гордый 

продавец помидоров!

Овцы сыты, но волки не целы.

Глубокий культурный слой

под ногами.

* * *

Славно душе, коль кроме бед ничего нет;

еще лучше, коль за душой и того нет.

Красивее марево, дрожащее над пожаром

холодных глаз, где ужаса от него нет.

Трель соловья - роза твоих губ! Нарциссам глаз - хвала!

У весен земли дыханья твоего нет!

Кто увидит сокровище твоего стиха, Галиб?

Индия - рай, да Адама одного нет.

Мирослав Андреев (1959 – 2000)

* * *

Я поражен бесконечностью сумрачной дрожи

Строчки, которую пестовать не суждено:

Все она теплится, все воплотиться не может, -

Время уходит, и гаснет под утро окно.

Медленных невыразимостей власть безысходна,

Сердце находит в скале воплощений итог, -

Но между снами, под вечности светлые своды,

Жизни твоей проточился немой ручеек…

Мы переждали! упущена нить золотая!

Мы засыпаем, - прощай, полупризрачный вздох!..

Но между снами – рожденная – строчка мерцает, -

Кто же прочесть ее, невыразимую, смог?..

* * *

Что же, корабль Клио уплывает всё дальше.

Выпьем, радуя флегму превращений идеи!

Память соленых причалов разлуки с былым –

Родина для уставших. Друг,

Учись постигать снисхождение, знай:

Если не зверя, то брата

Непременно во мне обретешь.

Так ли уж годен язык одиночества горький?

Плеск вёсел, Диониса дар и смятение чаек…

Заручаться бедою, любить до беспамятства

Не поддаваясь успеху,

Верить друзьям научаясь,

Прочти что не веря, что есть таковые – друзья, -

Всё, что осталось нам

В нынешнем нашем изгнании, Кирн!..

* * *

В этот тоскливый час перелета уток холодной ночью

Смутные думы оставят, из сердца скверна пускай уходит!

Миг: у развалины древнего храма слушаю шелест клена,

Рядом с которым яркой весною духов тьмы заклинал я.

Северной ночью у стен гробницы неизъяснимого чувства

Только что колокол вторит печали нас покидающих уток.

Ночь, сквозь разломы в стене мелькает

Плеск огоньков переправы,

Все, кто из тьмы слышит зов их бликов,

Вместе со мной как будто…

О, да настанет час отреченья –

Прочь из облака плача

Я полечу вольной пичугой

Над затонувшим миром!..

* * *

Я чтением увлекся у ручья…

Пускай бы и сто лет прошло с тех пор,

Как тот, которым величался я

Стал смутной тенью, пал на косогор…

Быть может, шелест букв в листве годов

Еще таит мои прикосновенья, -

Что до того! – необратимых снов,

Как облака, размежевались звенья.

И грезится то юный серп луны,

А то поток под ним холодный силы,

И кажется – в себе отчуждены

Сгрудившиеся горы и светила,

А то чудной в природе тонет звон,

А может быть, то горних песен кряжи,

И страшен сон, блажен и вечен он,

И что была за книга – не расскажет…