Донос в Вечность Валентина Курбатова

Последняя книга Валентина Курбатова издана в Иркутске к юбилею автора: «Подписано в печать 20.08.2009», под маркой Издателя Сапронова, которого уж нет и «драгоценной памяти» которого книжка посвящена.

Название - «Нечаянный портрет. Время в зеркале одного дневника» - по-курбатовски скрупулезно отражает суть: из дневниковых записок, сделанных когда-то по впечатлениям от встреч и размышлений, как бы само собой, непроизвольно и походя сложилось и зафиксировалось время, большое и личное, отраженное в словесных экспромтах, диалогах и репликах. Многочисленные собеседники Курбатова, невольные и неслучайные, знаменитые и не очень, крупные и мимолетные, заняли в этой летописи причитающиеся им абзацы, внеся свою персональную лепту в без малого три десятилетия непрерывной литературной поденщины.

Начинается дневник в сентябре 1979-го, а  заканчивается буквально вчера, врастая в новое время свежими комментариями, концептуально предваряющими каждую главу. Курбатов извне дополняет, домысливает, дописывает свои давние записки, но главного уже не отнять: его авторская «концепция» обусловлена самой функцией профессионального очевидца – услышать и увидеть, задержать в сознании, прибежать в свою критическую келью и бережно записать все увиденное и услышанное, по возможности сохраняя даже живую интонацию оригинала. Трагически понимая, как далеки друг от друга слово устное и слово письменное, какова здесь доля необходимой условности и неизбежного вымысла, хроникер все же надеется на высшее оправдание. Такие признания вряд ли назовешь непреднамеренными. Критик – благодарный соглядатай, и его свидетельские показания подробны и точны, как на допросе. Курбатов «настучал» в Вечность, и в этом дружеском «доносе» он не пожалел никого, включая себя самого.

Художник Сергей Элоян проницательно уловил и наглядно, иллюстрацией-аллегорией, выразил природу такого полухудожественного «стукачества»: Курбатов стоит к нам спиной в своем черном пиджаке без лацканов и смотрит в большое овальное зеркало, а из него глядят навстречу автору четверо главных героев его подробной, убористой прозы, слева направо: Семен Гейченко («Домовой»), Валентин Распутин («Сквозь молчание»), Виктор Конецкий («Эй, на Петроградской») и Виктор Астафьев («Долгий разговор»). А за ними, тесно и горячо, грудь к спине, толпятся другие персонажи, яркими, незабытыми вспышками озарившие память. Эти «флэш-бэки», как моментальные, невпопад, фотоснимки, навсегда запечатлели для читателя нечаянные портреты, с открытыми в непрерывной болтовне ртами («Там слышу разговор…», «Параллельная жизнь» и «Просто жизнь»). Отдельным фрагментом осталась история, как бы «вставная новелла», одного из идейных разочарований («Свет в темном зале»): рассказ об участии в православном кинофестивале «Золотой витязь».

Любопытно, узнают ли нынешние юноши (не важно – провинциальные или столичные) хоть кого-нибудь из тех, кого показал или упомянул Валентин Яковлевич? Наверняка, выделив из толпы «раскрученного» Никиту Михалкова, допустим, Евгения Евтушенко или Барбару Брыльску, они не узнают в «Коле» актера Николая Бурляева, перепутают поэта Тарковского с режиссером-сыном, и будут долго гадать, отчего столь много места уделил автор каким-то «В. П.» и «В. Г.». Ну, а такие персоналии как Елизар Мальцев (даром, что лауреат Сталинской премии) вообще всерьез и надолго не заденут, сохранив лишь тени недоумения: оказывается, были и такие «совписы», игравшие когда-то важные роли в литературном истеблишменте, отдыхавшие в Домах творчества под Ригой и под Москвой. И немного жаль, что ни автор, ни издатель не взяли за труд снабдить книжку хотя бы именным указателем, не зарекаясь уж о подробном построчном комментарии (кто, когда, где и почему?), пусть эта филологическая штудия и утолстила бы том на треть. Без околонаучных примечаний книга выглядит герметичным «посланием для своих», трудно варимым чтивом, тогда как «своих» осталось – раз, два и обчелся.

И все же главное достоинство этого дневника – провести читателя в непростой, часто невнятный и просто невменяемый, вроде бреда, мир подцензурной советской культуры. Неслучайно обложка книги содержит (колеблемой загадкой)  узнаваемый профиль самого Курбатова на оконной занавеске поезда, надо полагать, явно дальнего следования. Автор здесь кто - пассажир или проводник? Или - и тот, и другой сразу?

Во всяком случае, заслужив отдельное купе члена Союза писателей, он следует, с многодневными живописными остановками, по всем станциям своей, столь богатой на впечатления и разговоры, жизни – Москва и Петербург, Смоленск и Иркутск, Пушкинские Горы, Овсянка и Переделкино. Далее, как водится, везде, то есть в эмпиреях родной литературы, от «нашего всего» до какого-нибудь эпизодического Марченко, мелькнувшего «вторым планом».

Странствуя по закоулкам и закавыкам памяти, Курбатов, не стесняясь и не тая, демонстрирует не только высоты, но и всю подноготную пресловутого литературного процесса: дрязги и злопыхательства, зависть и фанаберию, от которых несвободны даже большие и самобытные художники. Все они, подцензурные и официальные, так или иначе, рядом с властью, все страдают от расщепления личности: обретаясь у кормушки, льстят и злобствуют, пресмыкаются и бунтуют, надеются и разочаровываются, пребывая в вечной борьбе как с самими собой, так и привходящими обстоятельствами. Их невольные саморазоблачения отважны и жалки одновременно. И лукавый, малограмотный, грубо одаренный мужик Астафьев, и занудливо молчаливый, сосредоточенный на себе и своей невысказанной боли, ангажированный, с милицейскими мигалками сопровождения, молчальник Распутин, и артистичный, раскованный и даже в чем-то рисковый хранитель Гейченко - все дети перехода, качественного скачка: от строгой советской иерархии к стихии рынка, масслита и Интернета.

У каждого на плечах – незримые погоны: у кого – лейтенантские, а кого – генеральские, но все они, признанные и состоявшиеся художники, стремительно шарахнулись во вселенский хаос постмодерна. И потерялись там, заметались, осиротели, тоскуя о недавней цельности и мощи, когда печатное слово могло подлинно сдвинуть течение сибирских рек. 90-ые стали для всех болезненным и смертным испытанием, и лишь нажитые заделы не позволили в сердцах воскликнуть вслед за чеховским дядей Ваней: «Пропала жизнь!».

Нет, ничего не пропало, хотя от иных пассажей и становится «страшно, стыдно и сладко» (какую точную формулу нашел Валентин Яковлевич для описания каждодневного окололитературного бытия).

«…в Доме писателей ходят вокруг фонтана, заложив руки за спину, как вангоговские заключенные, литераторы парами, и сидящему поодаль читателю слышно только вырывающееся из ровного бормотания: «Ну, это бездарность».

А когда читатель проходит с полверсты и уже зрителем а не читателем, садится поодаль от фонтана Дома актера, то и там до него долетает знакомое: «Ну, бездарность. Это полная бездарность»…».

«… - Вырастили предателя! И эта хищница – подружка Лили Брик – она им заправляет, составляет, печатает, командует… (Это относится к Арсению Тарковскому и его супруге. – Авт.) Боков приехал. Надо бы подойти, но как вспомню, что он дезертир, - не хочется. А это Ревич пошел, жидяра, сколько наших передушил.

И т. д. – обычный быт беседы Дома...».

«Г. Бурков, уходя от Ефремова, сказал: «Пора в этом МХАТе снять с занавески чайку и повесит звезду Соломона…».

«…- Я ведь был при встрече с Рейганом в ЦДЛ. Мест дали за столом всего, кажется, 57 – 58. Драка, бля, скандал – все лезут. Я говорю Юре Бондареву: «Ну их всех на х… отдай ты им мое место.» А он: «Ну уж х… - один человек и того отдать?»

…Пошел. Женька Евтушенко рядом всю жопу извертел, в кадр лез и меня истолкал, слова все ждал, а холуев и без него хватало…».

«… - Позаботьтесь, говорю, о молодой литературе. Ей впереди просвета нет. Был /…/ на встрече с Рейганом у нас в ЦДЛ, глядел, как томится в фойе наш сытый собрат, и вдруг ясно понял, что 95 процентам наплевать и на родную литературу, и на беду Родины своей. Они молодых передавят…».

«…Если бы сейчас началась война, я ни за что бы не пошел за эту страну и за этот народ. И внуков бы не пустил. И не пущу. Хватит перед этим народом приседать – не стоит он того. Перед всякой властью на карачки, в жулье пошел, ворам завидует врет, готов опять родных коммунистов на трон звать – только бы ему пожрать дали…»

Последних три закавыченных цитаты - Астафьев, плоть от плоти народной, природная глыба, а не художник, но тоже, понятное дело, далеко небезгрешный и в чем-то даже мелочный (если верить показаниям Курбатова) человек.

А не верить – нельзя, раз уж взялся за чтение. И внедряясь все глубже в биографии и судьбы, перескакивая по датам и эпизодам, с неизбежным сопоставлением событий дневника со своей личной биографией, - все плотнее и родственней принимаешь и этот стыд, и этот страх, и эту сладость.

Саша Донецкий