Оборотни в погонах-буфф

Премьера спектакля «Смерть Тарелкина» состоялась в рамках XXIV Пушкинского театрального фестиваля в Пскове

В «Приюте комедианта» впервые «Смерть Тарелкина» показали 16 декабря минувшего года, то есть публика Пушкинского форума попала на премьерный, без всякого лукавства, показ, подтверждая заявленную концепцию фестиваля - демонстрировать зрителю новейшие явления современной русской сцены. Мрачная демоническая шутка Александра Сухово-Кобылина, вне сомнений, - очень петербургская вещь; без видимых натуг, легко и наглядно «Смерть Тарелкина» в постановке Семена Серзина актуализирует сразу и Гоголя, и Хармса. Тут вам одновременно и гениальный предшественник Сухово-Кобылина, и его безумный продолжатель, и убийственная сатира, и гибельный абсурд, этакий гоголь-моголь, хармсовый микс, а где-то рядом пристроился живописатель города Глупова вице-губернатор Салтыков-Щедрин.

«Смерть Тарелкина» - не один спектакль, а два: настолько разительно отличаются друг от друга две его части, до антракта и после. Первая половина — абсурдистское шоу в инфернальном варьете, напоминающем сеанс булгаковского Воланда (вот вам и еще один привет от русской литературы!), где реплики пьесы Сухово-Кобылина распределены между жуткими гротескными персонажами. Их задача пересказать содержание близко к тексту. Включаются электрические лампочки слово «смерть» с перевернутой буквой «Т». На сцене, в искусственном театральном дыму, возникает причудливый морок, из которого выскакивают сплошные «перевертыши».

Ведущий, начиная шоу, не зря вспоминает о чесноке и святой воде, которой следует окропить сцену. Компания артистов «показывает» нам штуку, и сходу разобраться, кто там, зачем и к чему, не так-то просто. Белый страшный «доктор Лектор» делает трепанацию черепа, срезает кость и ложкой ест мозг. «Щас бы бабу!» - дурашливо заявляет ведущий. Баба своевременно является в проходе. «Глупая баба», - выдает в микрофон шоумен.

Его наглость не знает границ, ведь он, как и все прочие на сцене, - Сатана, персонифицированная нечистая сила; следом возникают женщины с рыбьими головами, реанимируя в памяти зрителя панические полотна Босха; и - бонусом — для тех, кто помнит, знаменитые иллюстрации к сказке Салтыкова-Щедрина «Премудрый пескарь». Знаете, там, где рыбины одеты в чиновничьи мундиры и платья? Рыбыбабы бегут в зал и трясут деньги со зрителей; кто-то щедрый выдает из кошелька тысячу рублей, и рыбина победно демонстрирует всем купюру. «Эти пожертвования меня всегда трогают!», - сообщает ведущий, подмигивая.

Постановка явно рассчитана на искушенного зрителя, такого, у которого материал отскакивает от зубов, тут вам и либретто, и история постановок. Где-то на периферии сознания вспыхивает информация, что Сухово-Кобылин — любимый драматург Всеволода Мейерхольда, здесь и сейчас доведенный до предела движущегося гротеска. Этому триумфу оборотничества содействует устройство сцены: персонажи постоянно проваливаются под пол в специальные люки, или неожиданно выскакивают из них, как черти на пружинах. Эстетику цирковой буффонады подчеркивает веселый атлет, поднимающий гроб, как штангу, и играющий с бутафорской гирей, накачанной фантастическим вымыслом.

История, между тем, рассказывается и показывается — история о том, как некий мелкий чиновник судебного ведомства Кандид Тарелкин решил скрыться от кредиторов, и, воспользовавшись случаем — смертью соседа, имитировал собственную смерть, набив гроб тухлой рыбой. «В глушь, в Москву! Независимость! Долгов нет, начальства нет, даже друзей нет! Свобода!», - мечтает Тарелкин.

Окружающие и сослуживцы, оттарарабанив погребальный рэп, поверили в инсценировку, но Тарелкин никак не ожидал, что, выдавая себя за настоящего покойника, соседа Сил Силыча Копылова, он рано или поздно попадет в такую передрягу, что все кредиторы покажутся ему детским лепетом. И дело не в том, что мужеподобный трансвестит, жена Копылова захочет повесить ему на шею двух кошмарных детей с огромными размалеванными мордами ростовых кукол. А в том, что Тарелкина неизбежно настигнет сама казенная беспредельщина, от которой он пытался скрыться. Оказавшись в руках своих недавних товарищей по службе, Тарелкин обречен.

Вторая часть спектакля разыгрывается совсем в другой декорации, являя резкий сценический контраст недавней буффонаде, и это неожиданно, как удар обухом по голове. Серые стены следственного комитета, портрет императора на стене, корреспондирующий с живым упырем за начальственным столом. Жизнерадостные клоуны превращаются в натуралистичных оборотней в погонах. От былого условного цирка не осталось и следа — все жестко и по-настоящему. Бутафорская кровь отсвечивает настоящей трагедией.

Чиновники судебного департамента выбивают признание из незадачливого, несчастного Тарелкина, «мцыря, оборотня, упыря», монструозного обладателя хобота с соском на конце, засосавшего внутрь себя двух персонажей кряду. В чиновничьем рвении опереточные на первый взгляд следователи всерьез «шьют дело», и в этом рвении готовы замучить жертву насмерть. Они пытают Тарелкина жаждой, для чего привлекают тюремную врачиху Кристину Крестьяновну. Тут-то и возникают многозначительные проекции на современность. Будто и не минуло сто пятьдесят лет.

Следователь Расплюев верит в фантастического «упыря», как в самого себя, и цель дознания — не истина, а показания арестанта, превращающие любой вздор в протокол. Здесь и пытка жаждой подойдет, и пустая бутылка из-под водки пригодится. Получивший карт-бланш палача, Иван Расплюев торжествует: «Я ж теперь любого могу взять и закрыть!».

Незаметно, исподволь происходит парадоксальный метонимический перенос с жертвы на всю систему, которая предстает в виде чудовищного упыря-осьминога, засасывающего в свое бездонное, скрытое за дверью, нутро любого, кто рискнет обмануть государство. Простодушный Тарелкин, прекрасно зная, как устроен судебный департамент изнутри, бессилен перед навязанным ему следственным бредом. Хочешь ты этого или нет, но дурацкий анекдот Сухово-Кобылина вдруг вырастает до нервно-паралитического предсказания-обобщения, отсылающего и в Сталинский тридцать седьмой год с его японскими шпионами, и в наше сложное и тревожное время, бредящее наяву.

Спектакль обрывается внезапно, как жизнь Тарелкина. Снова зажигается электрическая надпись: «Смерть». Зритель остается в недоумении. И это всё? А где же обещанный автором хэппи-энд? Его нет. Режиссер не оставил нам шансов. Остается только почти физическое ощущение нелепого обрыва. За радужной карнавальной имитацией обнаруживается гулкая пугающая мертвящая пустота.

Саша Донецкий