В бананово-лимонном Пскове

О воздух декаданса, замешанный на сладкой мечте о рае вперемешку с горьким чувством финала, беспомощный всхлип блоковского балаганчика, старых патефонных пластинок и надломленных судеб, низложенных до сплетен о Прекрасной Даме Любе и ее русских вассалах. Уловить нотки упоительного аромата Серебряного века - это чудо. Возможность вдохнуть его полной грудью - чудо вдвойне. Такой подарок псковичам сделал народный артист России, ведущий актер Александринского театра Николай Сергеевич Мартон, представивший в рамках XXVII Пушкинского фестиваля концерт-спектакль «Вертинский. Русский Пьеро».

Томясь в ожидании спектакля в фойе Псковского драмтеатра, зрители гадали: что же им предстоит увидеть? Любая попытка передать манеру исполнения, в том числе узнаваемое грассирование Вертинского, его образы, которые живут в зрительской прапамяти до сих пор, заранее обречены - артист рискует скатиться в пародию или даже фарс.

Как же воплотить на сцене образ знаменитого шансонье, Белого Рыцаря-клоуна? Николай Сергеевич нашел виртуозный парадоксальный ответ на этот вопрос: воплотить, не повторяя его. Он последовал основному завету Серебряного века: жизнь есть то, что можно (и нужно) пересоздать, преобразить в искусство здесь и сейчас. 

Жизнетворчество началось с малого. Спектакль проходил не на Большой сцене, а в холле театра. Многим он знаком по белеющей в полумраке статуе Пушкина. На этот раз привычная обстановка была изменена: в пространстве, где обычно проходят выставки, появилось пианино и ноты, манекены со сценическими костюмами, ну а статуя обзавелась черным цилиндром, который в дальнейшем перекочевал на голову шансонье, распевающего свои «песенки». В кои-то веки пушкинский «памятник» был не просто фоном для селфи, а собеседником и полноправным актером. А еще мерилом - и Александр Вертинский абсолютно не проигрывал на фоне нашего все.

Вот же он - изящный, манерный, но при этом невероятно искренний, жалко-величественный, стоит перед псковской публикой. К слову, в нашем городе он бывал, и не раз. Впервые - в годы Первой мировой, в 68-м санитарном поезде «Всероссийского союза городов», где он служил медбратом. Во второй раз он приехал к нам с гастролями, в 1952 году. 22 июня он писал жене Лидии: «Здесь в Пскове много для тебя интересного. Вчера смотрел «Давмонтов Кремль» и Покровский собор 17-го века. Потрясающий иконостас высотой 77 метров. Иконы... – невозможной красоты. Уже бледные от времени и нежные... Богородицы – похожи на Уланову в балете... Легкие, неземные, парящие в воздухе... И очень много зеленой краски – блеклой, вроде фисташковой. Этот, точно какой-то весенний, фон дает впечатление необычайной легкости и чистоты. А авторы? Авторы неизвестны – «какой-нибудь монах трудолюбивый», как говорит Пушкин».

Спустя почти полвека он вновь появился, как в тумане или зеркале: стоит, держит в дрожащих руках ветхие ноты своей эпохи, задаваясь вопросом: зачем их издавали тогда? Чтобы они напомнили когда-нибудь о нем потомкам, которые забывают все, что неудобно помнить?

Певец проводит зрителя сквозь все перипетии российской - личной истории: лунные поэтогрезы, дальние страны, кафе-шантаны, мокрые бульвары Москвы, десятки жизненных историй. Сказок нет, признается его лирический герой, но так хочется - их, «глупеньких, детских, наивных, смешных». И он творит их на ходу, но тут же одергивает себя, грустно и иронически улыбаясь. Но тут же снова придумывает прекрасные миры. В этом постоянном движении - из рая в бездну и обратно - знаковая суть мироощущения рубежа веков, суть самого Вертинского, выросшего из блоковского «страшного мира».

В его стихах и песнях, как в волшебном коктейле, переливаются и смешиваются поэтические мотивы того времени: гумилевская красочность, ахматовская печаль, северянинская златолирная яркость. Но главным остается свое, о чем он сказал в одном из произведений:

Я всегда был за тех, кому горше и хуже,

Я всегда был для тех, кому жить тяжело.

А искусство мое, как мороз, даже лужи

Превращало порой в голубое стекло...

Без этих строк невозможно, наверное, понять, почему он стал медбратом (за годы войны он сделал 35 тысяч перевязок), как появилась его пробирающая до мурашек песня «То, что я должен сказать», которая стала одним из смысловых центров спектакля. «Я не стремлюсь повторить манеру Вертинского, но хочу рассказать о том, что близко и что волнует меня сегодня», - предупредил актер Николай Мартон в самом начале представления. Действительно, благодаря его искусству и мастерству слова Вертинского ожили, в них помимо того, серебряновекового смысла, проступил и нынешний контекст, и - вечный.

Мы ведь, оказывается, ничуть не изменились со времен кокаинеточек, сумасшедших шарманщиков и цирковых балерин. «Вы в курсе, сколько ему лет?» - шептались зрители в мгновения отдыха от слез и смеха, вызванных стихами и песнями Вертинского. И - побежал шок по залу: «Восемьдесят шесть!» Не может быть, повторила и я вслед за многими. «Это глыба, мощь. О чем вы говорите? Возраста нет!», - продолжали шептать в глубине полутьмы.   

***

Приветствуя Николая Сергеевича Мартона и представляя его псковской публике, художественный руководитель Псковского академического театра драмы Дмитрий Месхиев заметил, в частности, что вероятность включения нашей труппы в состав Национального театра России наряду с Александринкой велика. А значит, Псков сможет не только возить свои спектакли в культурную столицу, но и регулярно принимать постановки одного из лучших театров страны у себя.

Если «Вертинский. Русский Пьеро» - это начало, то у нас прекрасные перспективы. Собственно, Николай Сергеевич и намекнул в финале спектакля, принимая цветы и аплодисменты: «Следующий - будет еще лучше!!!»

Елена Никитина